— А ты не боишься растерять их в пути? Смирненькие они у тебя! Идти-то далеко. Через весь город. Проходи, вояка, на главную улицу и дуй по ней до самого конца — там как раз и упрёшься в тюрьму.

Слово «вояка» было произнесено явно иронически и подчёркивало, что такому «лбу» место на фронте, а не здесь, в тылу.

Вначале шли по тротуару. Встречный поток людей, несмотря на окрики конвоира, не расступается. Приходится людей обходить, уступать дорогу встречным, искать и пробивать себе дорогу в городской праздничной толчее.

Конвоир, побаиваясь растерять нас, командует всем сойти с тротуара и идти посередине улицы. Подчиняемся. Растягиваясь цепочкой вдоль пешеходной части улицы. Длинный путь через весь город в этот солнечный день кажется коротким, несмотря на окоченевшие ноги, усталость и чувство голода.

Конвоир заметно изменил своё отношение к нам. Из более-менее разговорчивого и нередко улыбающегося — стал молчаливым и хмурым, словно кто-то его подменил. Из человека превратился в исполнителя с маской на лице. На вопросы, почему ведёт в тюрьму, отвечает односложно и недовольно: «Так приказано!».

Чемоданчик с формулярами несёт сам, винтовка на ремне за плечом.

В тюрьме поместили в отдельную камеру, но уже с утра начали вталкивать новеньких, в основном, дезертиров, осуждённых к высшей мере наказания, с заменой расстрела отправкой на фронт в штрафные батальоны.

На шестнадцатый день — обход камер каким-то начальством во главе с прокурором. Обращаемся с вопросом, почему нас держат в тюрьме, ведь нам известно, что мы перебрасывались сюда для отправки на уральские заводы.

Кто-то что-то записывает в блокнот, но никакого ответа не дают, ограничившись односложным: «Выясним — скажем!»

А через два дня шестерых из тринадцати ведут на станцию: меня, Манохина, Койраха, Алиева, Тужилкина и Тарши-нова.

К пассажирскому поезду, рядом с багажным вагоном, прицепили «столыпинский вагон» — тюрьму на колёсах. Входя в вагон, успели прочесть на других вагонах табличку «Красноярск-Иркутск».

Почему Иркутск? Почему нас только шесть, а не все тринадцать?

Ответа ждать не от кого, да мы уже и не пытаемся спрашивать. Будь что будет.

В Иркутск приехали рано утром.

С вокзала в тюрьму повезли на открытой грузовой машине в сопровождении двух конвоиров. Один из них в кабине шофёра, а другой — вместе с нами, стоит в кузове у самой кабины. Все пятьдесят шесть арестантов сидят лицом к нему. Всякая попытка встать исключена, так как сегодня, как и всегда, сидим на коленях друг у друга.

Привезли на тюремный двор. После традиционной переклички по формулярам и обыска нас шестерых, отдельно от остальных, повели по длинным коридорам и втолкнули в узкую и длинную камеру без нар и стола.

На полу, вплотную друг к другу, кроме нас — сто семьдесят человек. Шум, крики, смех, плач на какое-то мгновение, необходимое для оценки вошедших, замолкли, чтобы уже через минуту вспыхнуть с удвоенной силой.

Мы очутились в камере для несовершеннолетних преступников. Как галчата они окружили нас.

— Дяденька, дай хлеба, хлебца дай!

Многие смотрят исподлобья на нас и с неприкрытым любопытством на наши мешки, узлы, одежду. Они уже предвкушают наслаждение расправы с нами, с явным нетерпением ожидая откуда-то сигнала. Возглавляет эту галдящую и непрерывно перемещающуюся по камере детвору «воспитатель», назначенный администрацией тюрьмы. Это много испытавший и повидавший в своей жизни «хорошего», когда удавалось «сухое или мокрое» дело, и «плохого», когда приходилось расплачиваться за это «хорошее». А расплачивался он не раз. За его плечами много судимостей и приговоров. Шрамы на щеке и голове красноречиво говорят о его неспокойной жизни. Правый глаз дёргается, руки трясутся, рот непослушно кривится в неприятной гримасе, о чём он хорошо знает и чего не может избежать. Он прикрывает рот рукой, но скрыть недостаток не может.

Всё его тело — грудь, руки, ноги, спина и плечи — покрыты многочисленной и крайне разнообразной татуировкой. Тут и сентиментальные надписи «помни мать свою» и целые «художественные» полотна, среди которых сердце, пронзённое стрелой, орёл, парящий на широкой груди, меч, разящий что-то, напоминающее дракона, какие-то имена, якоря и спасательные круги. Даже все десять пальцев на руках имеют «наколки».

— Эй, фашисты, у кого есть табак?! Передайте сюда, через огольцов! — безразлично, без всяких интонаций, изрёк он свою первую фразу-приветствие.

И десятка полтора «пацанов», поняв его слова как сигнал, сразу же уцепились за наши узелки. Кто-то, кажется, Алиев, двоих из них оттолкнул. Оба обиженные, неестественно громко, но явно не от боли, заревели.

«Воспитатель», мгновенно очутившись на ногах, рванул узелок из рук Алиева и бросил в гущу малолеток.

— Огольцов не тронь, а то, б… буду, глаза выколю! — и растопыренными указательным и средним пальцами норовит попасть в глаза растерявшемуся Алиеву. Но не растерялся Манохин. Загораживая собой Алиева, он отводит руку «воспитателя» со словами: