Шурочка подняла голову. Все, зачем он пришел, мгновенно вылетело из головы, ничего не осталось, кроме тупой обиды.

— Молчишь?..

— Господи, какой тяжелый взгляд.

— А ты думала — мальчишка, все стерпит, так? — У него даже занемело в скулах…

Она снова уткнулась в тетрадь.

— Поговорить надо. О деле.

— Да-да, я сейчас, — она взглянула на часики, — минут на пять работы.

— Этой липы?

— Как знать.

«Вот оно что, задний ход. Все-таки общение с профессором не прошло даром». Внутри кольнуло, словно ворохнулся осколок.

— Шефу звонить бегала?

— Ты бы подыскивал слова…

— Простите.

Она склонила голову, отвела взгляд.

— Ну что ты психуешь? Относись ко мне как к другим, можешь? — И торопливо, с участием добавила: — Мне тоже невмоготу, когда со мной так… Уж очень жестко, устала я.

— От меня?..

— Понимаешь, устала. Полегче нельзя?

— Потом… может, и смогу, — вырвалось у него жалобно. — Пойми, мне тоже тяжко.

В глубине ее глаз словно бы оттаяло.

— Зачем ты с ним ушла? — Он спросил совсем тихо: кто-то еще оставался на сборке, и он подумал, что со стороны они, наверное, были похожи на двух углубленных в работу людей. — Зачем?

— Ну, просто так. Мог бы тоже с нами пойти. Проводить.

— В роли навязчивого болвана.

— Болва-ана… Даже не замечаешь, когда сам оскорбляешь!

— А та дурацкая сцена на кухне… Я все помню…

— Вот-вот, это уж тебе упрек. Как ты себя вел, ужас… Как будто я не могу поговорить с интересным человеком. Давно не виделись, что тут дурного?

«И только-то?»

Он пытался возразить, взвинтиться, тщетно бередя сердце. Его будто столкнули в липкую трясину, и он забарахтался, стараясь схватить за руку, рвануть за собой обидчицу.

— И ради этого ты так небрежно бросила меня? Как чужого, случайного…

Он поймал знакомо скользнувшую на ее губах усмешку, — может быть, ей нравилось его мучить.

— Зачем ты с ним? Говори!

— Ну проводил и ушел.

— Говори!

— Господи, даже не знаю, что сказать. Выдумать что-нибудь?

— Может, просто так, нарочно? — Он все еще цеплялся за ее ускользавшую руку. — Разыграть меня?

— Н-нет, что ты… Да!

— Что — да?

— Разыграть.

Что ей оставалось? А ему? Только верить. Должно быть, он тоже мог бы притворяться, играть чувствами, если бы не боялся их растерять.

— Ты сказал, что у тебя дело…

— Да… Я не стану подписывать приемку. Вот докладная на имя директора, мы с Петром ее подписали, твоя очередь.

Она даже не стала смотреть бумагу:

— Юр, это просто мальчишество.

— Подпишешь или нет?

— Ну, Юра…

— Совесть у тебя есть?

— Есть еще здравый смысл…

— Да? И спокойная жизнь.

— Мне не так уж легко живется… Не одна, слава богу, с ребенком… А помощи — шиш, он все своим старичкам помогает. Старичкам-мужичкам, понятно?! — Кажется, теперь она была взбешена по-настоящему. — А я буду влезать в эту бесплодную кутерьму? Сук под собой рубить? Но разве ты что-нибудь поймешь, эгоист! Я воспитываю человека!

— Ты бы поменьше тратилась на наряды… — буркнул он, окидывая взглядом ее отблескивающий свитер.

— У меня всего две смены да еще куртка кожаная. И на будни и на выход… Чулки порвались, опять думай. Ты от таких забот избавлен.

— А я думал, ты в Москву собралась. В театр куда-нибудь. На Таганку…

— Ну вот что. Хватит.

— Прости…

— Не хочу. Сначала всю перевернет, потом — прости. Это уважение, это твои чувства за толстой кожей, да?

— Ну, ладно, ладно. — Он подошел и робко погладил ее по плечу. Спохватившись, зашарил в кармане и растерянно стал совать ей в руку смятые бумажки. — Возьми, купи себе что-нибудь.

Она попыталась вывернуться, все еще негодуя:

— Оставь!

— Да возьми же, пожалуйста! Кто-нибудь зайдет, увидит сцену… Мне они ни к чему, лишние, я не женщина. Ну, прошу тебя.

Наконец она уступила и, поколебавшись, мельком чмокнула его в щеку, тихонько молвила:

— Спасибо.

— Я вправду решил, что ты в Москву едешь.

— Вообще, есть кто-нибудь, к кому бы ты меня не ревновал? Представляю себе жизнь. Ужас…

Неужто она верит, что у них будет жизнь? Сердце горячо встрепенулось: значит, Шурочка допускает, что они могут быть вместе! Ему стоило труда сдержаться, радость, нежность так и остались где-то в глубине души притушенным огоньком, что-то мешало ему быть прежним. А ведь он верил ей, хотел верить, иначе — хоть помирай. Господи, отчего люди не могут быть до конца откровенны друг с другом, словно боятся ясности, которая только и делает их людьми.

Они вышли на ветровую, пахнущую мокрым листопадом улицу. Он, чуть касаясь, вел ее под руку в густой тьме, не переставая ощущать зыбкость всего происходящего. Кажется, в обоих жил порыв, но оба они не могли забыться до конца, кинуться в жизнь, точно в море, и плыть, плыть, не боясь глубины. Нет, он бы смог, только так бы он и мог.

— Шура…

— Да?

— Может, все-таки подпишешь, — напомнил он, — это очень нужно. Я тебя в обиду не дам. Выручу, если самого не попрут.

— Вот именно.