– Мэтью сидел потерянный, я не знала, чем ему помочь. Даже если написать всей семье – мы бы в жизни не собрали столько денег. Шончик кричал ночи напролет, мы почти не спали: первый ребенок, да и сами мы были почти дети, ничегошеньки не знали. Соседи начали грозиться, что пожалуются домовладельцу. Честное слово, ты знаешь, что я души в твоем папе не чаю, но тогда мне очень хотелось взять Шончика за ногу и немного потрясти. Это всё от недосыпа. И я решила: позвоню бабуле Эвис. Она у нас была самой старшей в семье, и одна не стала меня отговаривать, когда я решила выйти замуж за Мэтью и уехать. Так и так, бабуля, сказала я ей, а сама вцепилась в эту трубку в аптеке и едва не реву. Так и так, спасет нас только чудо. Я не верила, что она чем-то поможет из своего Редбрука, но хотелось услышать хоть кого-то, кто не станет говорить, что может Мэтью и правда… Она никогда так не говорила о людях.

– Бабуля Эвис, как оказалось, выехала первым же поездом. Мест не было, так она упросила проводника посадить ее к себе, вот такая она была. Она приехала утром, умылась, заставила нас всех позавтракать. Показала Шончику козу, и тот наконец замолчал. Я подумала: слава богу, хоть с ним проблем не будет. Но бабуля сказала, что хочет прогуляться, и ушла. Вернулась поздно вечером, пошла спать. На следующий день снова ушла. Мэтью вопросов не задавал, но поглядывал на меня. Я тоже ничего не понимала.

– На следующий день, это была среда, бабуля вернулась домой пораньше, совсем усталая, но довольная. Поела, потом позвала Мэтью, и они стали о чем-то шептаться. Я услышала только “Но это же глупости!” от Мэтью и “А тебе есть, чем еще заняться?” от бабули. Видно, он совсем отчаялся, потому что встал, и они стали собираться. Не беспокойся, сказала бабуля, ложись спать.

– Потом я пытала Мэтью, что да как. Он сказал, они отправились на Центральный вокзал, уселись там в зале ожидания. Ждем и ждем, говорит Мэтью, поздно уже, народа почти никого. Тут мимо идет какой-то пузырь в старом костюме с портфелем. Бабуля встает такая радостная и кричит “Здравствуйте, мистер лепрекон!”. Он аж портфель выронил. Мэтью думал, сейчас надо извиняться, мол, старая женщина, чего не скажет. А этот пузырь расплывается в улыбке и говорит “Надо же, крошка Эвис”. Тут Мэтью подумал, что мужик сам не в себе, ведь бабуля его старше раза в два. Хотя на лепрекона и похож: рыжий, коренастый, как есть ирландец. И выражение на лице, говорит он, выражение такое было странное. Словно старого знакомого встретил, и словно бы рад, но при этом должен этому знакомому денег.

– “Вот, - говорит бабуля, - это муж внучки моей, Мэтью. Я подумала, может вы сможете помочь?”. “Конечно, - говорит этот мужик, - зачем я здесь ношусь, как оглашенный, если не для помощи Мэтью, мужу твоей внучки! Ведь не хотел на вокзал сегодня ехать, нет, сам пересел!”. И он дальше ворчит и причитает, а бабуля сидит спокойная-спокойная и только кивает.

– Мэтью все ему рассказал. Не знаю, Беттани, кто он там был на самом деле, но он сказал, что Мэтью надо прийти на следующий день в контору к трем часам. Еще вытащил свои часы - золотые, на цепочке, - сверился с ними. Правда, сказал еще “Кабы твоя бабуля изловила Святого Николая - а спасло его, по моему разумению только то, что ей приспичило искать чуда посреди лета, - то были бы тебе потом и медовые реки с золотыми рыбками. А я работаю, как умею. Работа у тебя еще будет, не бойся, на весь век хватит”. Поклонился бабуле, сказал “В расчете, Эвис-Мевис?”. А то как же, кивнула бабуля. И разошлись.

– На следующий день Мэтью пришел в контору, а там все на ушах стоят. Оказывается, деньги увел партнер этого директора, да вдруг вместо того, чтобы тихо переждать – начал кутить вовсю. Разбил машину, вот полиция его и поймала. Без пятнадцати три они позвонили в контору, рассказали, что тот партнер во всем признался. Директор говорит Мэтью: деньги-то нашлись, парень, но теперь буду смотреть на тебя и думать обо всей этой истории. Бери, сколько задолжал, и проваливай. Тогда такие дела быстро делались. Мэтью ушел. Работу он скоро нашел, с тех пор она у него всегда была.

– Нет, дорогая, больше никто из нас того человека не видел. Бабуля Эвис умерла через три года, во сне. Я думала, он приедет на похороны, но были только свои. Она-то отказалась говорить, что там была за история, сказала, у нее счет закрыт, и точка. Вот такая она была.

Arancie, arancie, все шепчет она и трогает худой рукой кожаные мячи. Кое-где на них еще осталась позолота. На юге они жонглировали этими arancie, объедались ими, сок стекал по подбородку. Протяни руку – и бери, а солнце висит, как самый большой на свете мяч, по руке одному Господу. Веселые были дни, да были не здесь, зачем вспоминать?

Где я тебе возьму твои arancie, дурочка? В этом городе снег и туман, весна только спускается с гор, но это не самый плохой город, в конце концов. Да посмотри же на меня.

– Мы удачно поработали сегодня, хочешь, я сладостей куплю? Хвороста в меду, пряников, хочешь?

Женщина отворачивается. Мужчина вздыхает и осторожно садится рядом с ней. Нет такой болезни, чтобы человек помирал от тоски. Схватить бы ее за плечи, встряхнуть посильнее, чтоб дурь из головы вылетела. Пока не вернется она прежняя, насмешница и плясунья.

Зимний ветер бьется о полог кибитки. Мужчина знает, какие мысли прорастают сейчас черными цветами в ее голове. Острые, ранящие мысли. Это не ветер юга, думает она, не солнце юга. Где ее добрая земля, почему она так далеко теперь?

– Дальше снова пойдем на север, мэтр Гюг решил. Не можем мы свернуть, слышишь?

По твоему солнечному берегу гуляет черная болезнь. Новости доходят: люди сотнями мрут без покаяния, и отпеть их некому. Некому собирать золотые плоды, слышишь ты меня?

Arancie… В райских садах они, небось, и не нужны никому, там что повкуснее висит. Господи, оставь ее еще ненадолго. Такую, как есть – упрямую, со злым языком, только оставь. Девочка моя.