Мы имеем дело с памятником, несомненно аналогичным находящемуся в Новочеркасском музее: в обоих случаях это кувшин, расписанный по светлой обмазке [161] , с горлом, в верхней части переходящим в голову животного; голова покрыта сплошным слоем темного «лака» с обозначением деталей белыми линиями. Размеры кувшина были, по-видимому, близки новочеркасскому: высота сохранившегося обломка 0,132 м, диаметр горла 0,102 м. Повторяются здесь и характерные детали формы как, например, кружки в месте верхнего прикрепления ручки. Но есть и различия. У криворожского фрагмента иная глина, изобилующая частицами слюды, менее плотная, розовато-желтого цвета; другой оттенок обмазки; другие орнаменты — на кружках розетка из точек, на горле меандр и плетенка. При несомненной принадлежности криворожского экземпляра той же раннеархаической ионийской керамике, мы можем предположить здесь иной центр производства. Характер глины и обмазки и некоторые детали формы и орнаментации делают наиболее вероятной принадлежность данного экземпляра не «родосско-милетской» керамике, а так называемой группе Фикеллура, т. е., скорее всего, самосской [162] . Следует только отметить, что наш фрагмент принадлежит эпохе, более ранней, чем большинство известных нам сосудов той же группы, носящих явные признаки упрощения и вырождения и формы, и орнаментации. Свойственное ему обилие орнаментальных мотивов (орнаменты имеются даже на черном поле) и некоторые исчезающие в более позднее время детали формы (кружки в месте прикрепления ручек) сближают его по времени с той группой ионийской керамики, к которой мы отнесли новочеркасский фрагмент; учитывая эту близость и вместе с тем черты отличия от самосской керамики, находимой в комплексах второй и третьей трети VI в., мы должны будем датировать его временем не позже начала VI в. до н. э.

Металлические предметы криворожского погребения представляют оба изделия не греческие, а восточные. Не являясь специалистом в этой области, я не решаюсь брать на себя их определение и датировку, тем более, что оба они не принадлежат к числу предметов, не вызывающих сомнений. Происхождение и назначение большого золотого «обруча» или «венца» до сих пор представляет, насколько я знаю, загадку для специалистов по восточным древностям, что не дает и нам возможности правильно понять все значение его находки. Серебряная головка быка в «Восточном серебре» определена Я.И. Смирновым как ахеменидская, и с такой же атрибуцией она выставлена и на экспозиции сектора Востока Эрмитажа. Но существуют и другие мнения. Н.Д. Флиттнер, к которой я обращалась по данному вопросу, указала мне на ряд весьма убедительных аналогий, говорящих скорее, за вавилонское происхождение криворожской головки; все эти аналогии относятся к VII и началу VI в. до н. э. [163] Таким образом, и эта находка говорит за принадлежность погребения ко времени не позже начала VI в. до н. э.

Полностью оценить значение криворожского комплекса мы сможем только тогда, когда будут подвергнуты детальному изучению и определению входящие в него восточные вещи [164] . Но даже и те немногие данные, которыми мы располагаем, свидетельствуют об исключительном интересе и значении этого комплекса для нас. Датировка его устанавливается фрагментом ионийской вазы, принадлежащей, самое позднее, началу VI в.; этой датировке вполне соответствует, как мы видим, и серебряная головка быка. Таким образом, мы уже для начала VI в. до н. э. можем считать установленным факт ввоза в область Придонья и ценных металлических изделий восточного происхождения, и художественной греческой керамики, т. е. факт существования хотя бы и зачаточных торговых сношений и с Грецией, и с Востоком [165] .

Инвентарь погребения дает нам представление и о потребителе, на которого рассчитан этот импорт. Это погребение невелико; оно не заключает ни большого количества разнородных предметов, ни многих десятков конских костяков, как это свойственно богатым скифским погребениям более позднего времени; и все же оно, несомненно, принадлежало представителю богатой верхушки, выделившейся из среды местного населения Придонья. Мы уже наблюдаем скопление в одних руках сразу по нескольку ценных привозных изделий; очевидно, здесь мы имеем дело с одним из ранних моментов того процесса, в результате которого через два столетия создается общество с далеко зашедшим расслоением и сильно развившимися греческими чертами обихода, которое мы находим в Елисаветовском некрополе.

Чтобы правильно подойти к оценке значения описанных ранних находок, постараемся представить себе, что известно нам о находках того же времени во всем северном Причерноморье.

В археологической литературе мы встретим немало указаний на то, что находки ионийских ваз второй половины VII в. до н. э. характерны для наиболее глубоких слоев колоний северного Причерноморья [166] . Верным это положение будет из всех колоний этой области только для поселения на острове Березани: обломки ионийских ваз конца VII в., действительно, неоднократно встречались там в самых нижних слоях. Но уже для Ольвии мы имеем другую картину. Неоднократный и внимательный просмотр всего ольвийского материала всех музеев СССР дает мне возможность утверждать, что керамика VII в. ни в коем случае не может считаться характерной для нижних слоев Ольвии. Среди всех имеющихся находок из Ольвии я знаю всего только один обломок, относящийся к концу VII в., — тот обломок, который в красках воспроизведен в «Архаическом периоде в России» Б.Ф. Фармаковского [167] . Все остальные находки уже значительно позже; они не могут принадлежать ни VII в., ни даже началу VI в. до н. э. Только со второй четверти, особенно же с середины VI в., количество находок заметно увеличивается. Это впечатление подтверждает и некрополь Ольвии, в котором самые ранние погребения принадлежат середине VI в. до н. э. К сказанному прибавлю, что архаические слои и погребения Ольвии раскапывались неоднократно и материал они дали громадный. Трудно при таких условиях допустить, что только случайно до нас дошел всего лишь один обломок VII в. до н. э. Естественнее предположить, что сосуд, которому принадлежал этот обломок, был завезен сюда до того, как была основана Ольвия. О таких случаях речь будет еще в дальнейшем.

Указанное положение привлекло внимание специалистов, в последнее время подвергающих пересмотру вопрос о времени основания Ольвии и в связи с этим о толковании свидетельства хроники Евсевия. Этим занимается М.Ф. Болтенко, уже выпустивший в свет посвященную данному вопросу статью [168] ; тот же вопрос разрабатывается и в отделении античных колоний северного Причерноморья в Эрмитаже. Решенным пока он еще не может считаться.

Если в Ольвии материал VII века до н. э. представлен всего лишь одним обломком, а остальные находки принадлежат во всяком случае не самому началу VI в., то в боспорских колониях картина еще более ясная. Большая коллекция Эрмитажа, собрания музеев Московского Исторического, Керченского, Таманского, Темрюкского, наконец, материалы последних таманских экспедиций не содержат ни одного экземпляра, который можно было бы отнести к VII или хотя бы к самому началу VI в. до нашей эры. Материал Пантикапея архаической эпохи в большей своей части принадлежит второй половине VI в.; единичные более ранние экземпляры (напр., самосский амфориск, см. ОАК за 1913–1915 гг., стр. 93, рис. 153) датируются временем всего лишь немного раньше середины VI в.; что касается колоний Таманского полуострова, то там более ранние находки имеются в большем количестве, но и они не могут быть значительно старше середины VI в. [169]

Считаю нужным остановиться здесь на одном недоразумении, слишком распространившемся, чтобы можно было о нем не упомянуть. Э.Р. Штерн и Б.В. Фармаковский в некоторых получивших широкую известность работах неоднократно упоминают о находящейся в Эрмитаже милетской вазе из Керчи, из Пантикапея или, в лучшем случае, из окрестностей Керчи [170] . Имеется в виду ваза, найденная в туземном погребении кургана Темир-гора близ Керчи; но ни тот, ни другой из упомянутых авторов ни единым словом не упоминают о том, что ваза найдена в местном погребении. С результатами этого нам, работникам Эрмитажа, часто приходится считаться. Приезжие из других городов СССР, также ленинградские экскурсоводы, неоднократно осведомлялись у меня о «керченской милетской вазе», иногда выражали недоумение по поводу того, что самый ранний материал из боспорских колоний датировался у нас на выставке VI в., тогда как ведь есть пантикапейская ваза VII в. Причиной этого несомненно являются те неправильные или небрежные обозначения, о которых я говорила. Случай очень характерен. Ни Э.Р. Штерна, ни Б.В. Фармаковского, несомненно, нельзя обвинять в небрежном отношении к изучаемому материалу, нельзя заподозрить и того, что им не были известны обстоятельства находки вазы из Темир-горы. Дело, несомненно, в недостаточном учете значения того, найдена ли ваза на территории колонии или в туземном погребении района колонии; а этот недоучет связан в свою очередь со свойственным обоим авторам представлением, что греческие изделия могли попадать в среду туземного населения только через посредство колоний.

Итак, просмотр наличного материала из колоний северного Причерноморья убеждает нас в том, что только для поселения на острове Березани характерны находки в глубоких слоях ионийской керамики конца VII — начала VI в. Это заставляет особенно внимательно отнестись к тем сведениям, которые имеются у нас о находках материала данного времени в северном Причерноморье.

Припомним все известные нам случаи находок VII и начала VI века, сделанных в области северного Причерноморья. Кроме находок березанских и одной ольвийской, к этой эпохе будут относиться: 1) обломки ионийской керамики, «родосско-милетских» ваз и родосских киликов, найденные в Немировском городище б. Подольской губернии [171] ; 2) горло «родосско-милетского» сосуда, найденного в бывшем имении Болтышка, б. Киевской губ.; 3) «родосско-милетская» ваза из погребения на Темир-горе близ Керчи. Четвертую и пятую находки составят описанные нами фрагменты из Хоперского округа и из погребения близ Криворожья.