И теперь, спрятавшись за чьим-то богатым памятником из черного мрамора, Валерьян аккуратно положил на траву эту сумку и вытащил из неё свою бесценную книгу.

Гримуар имел обложку не черного, а густо-красного цвета. И переплетена книга была не в кожу, а в какую-то очень плотную хлопковую ткань — причудливого и явно старинного плетения. Название книги было на её обложке не напечатано, а вышито — золотой нитью, потемневшей от времени: De potestate lapides et aqua fluens. На латыни это означало — «О силе камней и струящейся воды». И, конечно, Валерьян знал, о каких именно камнях идет речь. Чтобы приобрести необходимые дополнения к этой книге, он истратил почти столько же, сколько заплатил за сам гримуар. Но ведь камни — они означают еще и надгробья: символы якобы вечного сна.

— Смиренный грешник, Дмитрий Ларин,Господний раб и бригадир,Под камнем сим вкушает мир, –

пробормотал Валерьян строки из Александра Пушкина — поэта, по неведомой причине боготворимого всеми здесь, в России. Так что и его самого в гимназии заставляли заучивать громадные куски из «Онегина».

Бывший гимназист раскрыл книгу на заранее заложенной странице и вытащил из черного замшевой сумки такого же материала мешочек. Его содержимое он ссыпал себе на ладонь, и оно заискрилось самоцветным сияньем в лучах августовского солнца. Здесь были: морион — черный хрусталь, рубины — сгустки крови Дракона, обсидиан — черно-крапчатые слёзы вулканов, хризопраз — камень удачи, и самая главная драгоценность Валерьяна: черный бриллиант размером с крупную ягоду рябины.

А после всего он вытащил из сумки — почти благоговейно — небольшую бутыль синего стекла. И в ней закрутилось ожерелье из воздушных пузырьков — чудесным образом сохранившееся с того самого момента, как Валерьян наполнил этот сосуд водой из родника на склоне Везувия.

Валерьян стиснул камни в одной руке, а склянку с водой — в другой. И принялся вполголоса читать латинские заклятья из темно-красной книги. Читал он быстро, но ни разу не сбился.

1

Иван Алтынов — которому, как-никак, шел уже двадцатый годик! — мог бы, конечно, найти себе занятие и посерьезнее, чем гонять голубей над Живогорском. Но вот, поди ж ты: за те семь лет, что прошли с момента, когда его кота едва не растерзали собаки, купеческий сын только еще сильнее пристрастился к голубиной охоте.

Да и Эрик Рыжий — заматеревший и порядком обленившийся кот — своих привычек не переменил. Когда Иванушка выбрался в своей голубятне на приполок — маленький балкончик без перил, устроенный специально, чтобы гонять голубей — то сразу заметил: во дворе, возле нижней ступеньки приставной лестницы, отирается котофей. Теперь-то Иванушка всегда эту лесенку убирал, когда покидал голубятню. Но котяра явно дорожку туда не забыл.

— Пошел, пошел отсюда! — прикрикнул на него Иван с деланной строгостью.

Кот запрокинул голову и смерил хозяина взглядом желтых глазищ. Потом помедлил немного, но всё-таки развернулся и пошел по двору прочь — неспешно, вальяжно. Иванушку он совершенно не боялся, но — всегда выказывал ему послушание, по крайней мере внешне. Кошки — памятливые звери. И Эрик Рыжий явно не забыл, кто спас его от страшной смерти. Так что он выделял Ивана из всех людей в доме: терся о его ноги, ластился, а порой и приносил по утрам задушенных мышей к самой его кровати.

Иванушка между тем насторожил тайник — приготовил сеть с веревкой на случай, если его турманы приманят с собой чужих голубей. А потом выпустил первого голубя: своего любимца — Горыныча, одного из белых орловских турманов. Прозвание свое он получил и за бесшабашную удаль, и за драчливый норов — из-за чего его постоянно приходилось отсаживать в отдельную клетку.

Птица сразу взмыла ввысь, сделала круг, и тут же изготовилась кувыркаться в воздухе. Турман хлопнул крыльями и залещил: плавно проплыл сажень или полторы в воздухе. А потом — у Иванушки, который глядел на это, запрокинув голову, даже дух захватило, пусть он видел такое уже тысячу раз — белая птица сложила крылья. И скрутила себя в подобие кольца, так что хвост коснулся головы, после начала переворачиваться в воздухе, словно живое колесо. С каждым вращением турман приближался к городским крышам. И, хоть начал он кувыркаться чуть ли не под облаками, снижался он как-то очень уж быстро. Вот — до земли осталось пятнадцать саженей, вот — и десяти не осталось

Сердце у Иванушки припустило галопом, и он прошептал:

— Ну, всё, всё, Горыныч, хватит уже!

Он мгновенно припомнил, как пару лет назад отец привез ему в подарок полдюжины бессарабских двучубых турманов. Красивые были птицы, но — слишком уж отчаянные. После того, как два турмана разбились насмерть на глазах Ивана, прокувыркавшись до самой земли, оставшихся он подарил своему приятелю, жившему на другом конце города. И тот сразу же посадил бесстрашных птиц в отсадок: нечего им летать — пускай выводят птенцов для продажи.

Однако с орловцами у Иванушки никогда подобных неприятностей не возникало. До сего дня. Белый турман всё кувыркался и кувыркался — три сажени до земли, две… И лишь когда до пыльного алтыновского двора оставалась расстояние не более человеческого роста, Горыныч развернулся-таки, распустил крылья и, почти с сонной ленивостью взмахивая ими, подлетел к голубятне и вальяжно опустился на крышу у самых ног Иванушки.

Купеческий сын со свистом втянул в себя воздух — до этого забыл дышать.

— Слава тебе, Господи! — Он размашисто перекрестился. — Уцелел.