— В обиду не вдавайся, Викторас. Как бы я ни хотел общего блага, что поделаешь, коли руки связаны? Корову продал… А что мне делать-то? Нет уж, благодетель, я еще в своем уме. Можешь не продавать ты, могут Римши, вот наш сметановоз, — Лапинас ткнул чубуком трубки вверх, где на бидонах со сметаной восседал старик Гоялис, спустив через высокие грядки ноги в валенках. — Вы — дело другое. Вы — люди. Вам бояться нечего. А Лапинасу нельзя!

— Римши вот не продали. Навоз — тоже не дают, из-за них и твой навоз не тронули, — промычал Шилейка, давясь от зависти. — А я свою кучу уже сунул псу под хвост.

— Бригадир, член правления. Неужто пойдешь против? Сунул так сунул. Как знать, может, оно и лучше.

— Смеешься? А сам-то держишься за свою мельницу, зубами не вырвешь.

— Всяк за свое держится, Викторас, всяк. Кто за мельницу, кто за бригаду.

При этих словах Рокас Гоялис остановил лошадей и с кем-то заговорил. Мужики приподнялись в санях и увидели у клети Круминисов Винце Страздаса. Колченожка держал за поводок буренку, глядел на стену клети и покатывался со смеху. Поодаль с прутом в руке стояла Гайгалене, жена бригадира, вечно бледная бабенка, и вторила ему.

— К быку ведете? — поздоровался Лапинас.

— Давно сутелая, — ответил Винце. — Домой веду. Колхоз отдал.

— Тебе? — Шилейка даже рот разинул. — Да это же Буренка Раудоникиса!

— Ладная коровушка, — похвалил Гоялис. — Сколько платил?

Винце глянул на мужиков, на стену, опять на мужиков и снова засмеялся. Гайгалене робко, но от души подхихикивала. Бес, что ли, их попутал? Глаза мужиков с любопытством пошарили по стене клети. Два рта оскалились до ушей, третий же перекосило, даже трубка переехала на другой краешек рта.

У, черт, как обгадили! Однажды уже угодил им под руку — почему не колхозу корову продал. Пришпилили к стене молочного пункта всем на загляденье. Мерзко намалевали, но хоть не одного, а тут… Полюбуйтесь, соседи милые! Вот дверь хлева, дальше виднеются закуты. В дверях стоит Морта, руками в бока уперлась, откинула голову. Попробуй пройди мимо такой! А Мотеюс егозит впереди будто кузнечик, сладко улыбается, ус накручивает.

Под рисунком стишок Гоялисова Симаса:

Винце Страздас, посмеиваясь, увел корову. Вслед за ним засеменила Гайгалене. В ее руке насмешливо мелькал прут.

— Вы-то со стариком Григасом теперь короли над Лепгиряй… — Лапинас повернулся к Гоялису. — Хитрющих детей вырастили. Ученые, клыкастые. Берут всех на зуб, аж клочья летят. А вы смотрите и смеетесь. Не страшно — вас не тронут.

— Отчего же? — спокойно спросил Гоялис.

— Домашний пес своих не кусает.

— Ну уж, ну уж, Мотеюс. Вот возьми Григасова Тадаса. Чуть не зять Римшам, а свою тещу намалевал.

— Умный ты стал, Рокас, как погляжу, — вспылил Лапинас. — Раздобрел на нашем жирноземе, штаны тесны стали. А давно ль гречишные ости кишки драли?

— Во-во, — подхватил Шилейка. — Приезжают будто баре на готовенькое. Земля, крыша, хлеб — все наше.

— Известное дело, Викторас, известное. Что они из этой своей Дзукии привезли? Песку в лаптях? Мешочек сушеных грибов? Ну еще вшей. Это уж точно — этого добра у проходимцев хватает. А Гоялис вдобавок дуду привез. Они там только и знают: дудеть да в самую страду с бабами в лесу валяться. Край лентяев. Чумазые!

— Во-во. Разжились, и уже спесь их пучит.

— Разжились. Будто сами? Пустой разговор. На дураках разживаются! На нас! На нашей земле! Вот Страздас. Только-только из тюрьмы вышел, а уже кров имеет, коровой обзавелся. Черномазый ему еще свою бабу уступит, будет полный комплект.

— Юстинас тоже дурак, — Шилейка сочувственно покачал своей лошадиной головой. — Такую корову колхозу в долг отдать!

— По своей дурости и пригреваем всяких проходимцев, Викторас, по своей…

Гоялис сидел, склонив на плечо обмотанную шарфом шею, и усмехался в воротник. Еще не родился тот, кто его разозлит. Замолчал и Лапинас. Вылил накопившуюся злость, и отлегло от сердца, в голове светлее стало. Повеселевшие мысли его носились по улицам Вешвиле, заглядывали в магазины, искали гостинцев для дочери, для Мортяле.

Шилейка же сидел опустив нос, сгорбившись, уставившись на лошадиные зады, и мрачно жевал губы. Дожил! Какой-то дзукиец везет тебя, бригадира, сунув лошадям под хвост, да и то из милости. Еще радуйся, что отпустили в город. Не волен больше ни своими лошадьми, ни своей бригадой, ни собой самим распоряжаться.

Они подъехали к мосту через Акмяне. Сразу за рекой начинались поля варненайской и кяпаляйской бригад, разделенные большаком. У моста толпился народ. Гоялис со своего трона первый увидел Мартинасова брата Андрюса Вилимаса, который махал руками, тщетно пытаясь что-то растолковать. Но его никто не слушал. Толкались, кричали каждый свое, тыкали руками — кто в одну, а кто в другую сторону. Только бригадир варненайской бригады Йонас Жарюнас стоял поодаль, не вмешиваясь в спор, безучастно курил сигарету и поглядывал направо от большака, на угодья своей бригады. Здесь, в десятке шагов от дороги, стояли невыгруженные сани с навозом. Старая кляча дремала в оглоблях, держа на весу заднюю ногу, и шевелила отвисшей губой, будто молилась.