…Морта додаивала вторую корову. Скоро идти в тайник к Пеструхе. В это время кто-то вошел в хлев. Морта опустила голову и продолжала доить. Корова уже не отпускала молока, но Морта все равно тискала сосцы. Спиной она чувствовала направленный на нее горящий взгляд. Ее прошиб пот, пальцы затряслись.

— Чего тебе тут? — спросил кто-то ее губами.

За спиной зашуршало и затихло.

— Пошла вон, не бегай следом как собака.

— Я зашла сказать, чтобы не ходила к Пеструхе. Уже подоена…

Морта медленно встала со стульчика.

— Все же пронюхала, сука?

— Можешь не утруждать себя: вечером я тоже подою и завтра утром. Корова не Лапинаса и не твоя. Ее молоко уже не ваше. Я сцедила его вместе с колхозным молоком. Так будет каждый день, пока этот усатый таракан не продаст Пеструху.

— Как? — Морта оставила ведро и шагнула к дочери. Бируте стояла, откинув голову, словно говоря всем своим видом: «Разруби, коли хочешь, но и кусочки мои будут скакать». Морта в отчаянии теребила передник. Какие слова могут убедить эту сумасбродку? Кажись, нашла. Нет, не то. Но ведь надо же что-то сказать. — Григасов Тадас подучил? Донесла? Хочешь родителей в ложке воды утопить? Чего зенки вылупила? Вот молоко! Хватай и это, тоже слей колхозу. Ведь и у нас две коровы. Может, хочешь одну доить? Которая больше нравится? Буренка или Безрогая? Выбирай. А может, обе колхозу отдашь?

— Обеих никто не просит, а одну отдадите. И вы, и этот усатый таракан!..

Морта подскочила к дочери. Та сверкнула глазами, будто огненный круг вокруг себя очертила.

— Как?! Что ты сказала? — Морта кружила вокруг, словно волчица, учуявшая запах крови, скрипела зубами, но не смела переступить этот круг. — Сумасбродка, выродок, гадючка! На Лапинаса такое сказать!.. На родного… Боже мой, боже… Ты знаешь, что ты говоришь, распутная девка? Тебе бы этому человеку ноги мыть и воду пить…

Бируте истерически расхохоталась.

— Ах, вот как! — Морта ринулась через огненный круг. — На! — И ударила дочь по лицу.

— Еще! — Бируте уставилась на мать ненавидящим взглядом. — Еще!

— На, сука, на! — Морта вконец взбесилась. Носилась вокруг дочери, била куда попало, а та только усмехалась и шипела по-змеиному: «Еще! Еще!» Из носу хлынула кровь. Морта разжала липкие пальцы. Бешенство схлынуло вдруг, как и нашло. — Бируте, доченька… — шептала она, уже раскаиваясь. — Я не хотела… Ты не сердись, ты уж прости свою мерзавку мать.

Бируте стояла как в столбняке, побледневшее лицо застыло без выражения.

Морта обнимала дочку за плечи, вытирала передником разбитый нос, плакала. Бируте уткнулась матери в грудь и тоже зарыдала.

— Почему ты не любишь папеньку, мама? Он такой хороший… — всхлипывала она.

— Я его никогда не любила, доченька.

— Зачем же надо было за него выходить?

— Да, не надо было этого делать… — Морта подавилась последним словом и замолчала. Воспоминания подхватили ее и унесли, как река иссохшую ветку.

…Они лежали на возу с сеном. Мир исчез, были только они, жаркое летнее солнце и вылинявшее от его лучей небо. Еще сено, пахнувшее целебными травами. Теплое, любовно что-то нашептывающее, полное стрекота кузнечиков.

«Вам надо взять другую девку, Мотеюс. Я должна уйти».

«Никуда ты не пойдешь, Мортяле, никуда. Плевал я на запрет родителей! Поехали завтра в Вешвиле, подадим на оглашение в костел…»

«Нет, Мотеюс. Я не хочу, чтоб тебя из-за меня лишили хозяйства. Давай забудем все и разойдемся кто куда…»

Стояла белая, бессонная, июньская ночь. Потом утро. Она шла с корзинкой вдоль лугов. Батрак точил косу, лицо у него как у бабы. «Бог в помощь, Лукас!» Многообещающе улыбнулась и прошла, набухшая от чужого плода. Он глядел ей вслед, будто ослеп против солнца. Из порезанного пальца капала на траву кровь.

— …Да, этого не надо было делать, — повторила Морта. — Но какая девка хочет остаться с дитем?

— Выходит, люди не пустое говорят? Значит, брат Лукас…

— Ах, хватит! Замолчи!

— Лапинас! — Бируте вздрогнула, заскрипела зубами. — Ох, до чего я ненавижу этого мерзавца!

— Успокойся. Ты еще глупа все понимать. Лапинас тебе добра желает, доченька. Ты вот сердишься, что он Пеструху не увел. Зачем? Эта корова ведь тебе отойдет. Лапинас отдает в приданое…

— Мне? За что? Кто его просит?!

— Доченька, пойми… Ты ему не чужая…

Бируте с такой силой оттолкнула мать, что та чуть не упала, и, пятясь, пошла из хлева. В дверях завертелась волчком, будто ее подхватил вихрь, потом словно сорвалась с невидимой нити и бегом понеслась к сараю. Взлетела по лестнице, как белка по сосне, на чердак, принялась лихорадочно сгребать, скатывать солому, пока пот не прошиб да не отлегло от сердца. Докатила вал соломы до балки, подоткнула изо всех сил с одного конца, потом посередке, потом с другого, да еще поднажала плечом; а вал-то уже висел на самом краю, так что сорвался и с гулом, будто река через камни, загремел вниз. Бируте — вместе с ним. В воздух ухнули клубы пыли, пух одуванчика, разнесся мятный запах полыни.