— Эгей! С дороги, божьи человеки! — крикнул сметановоз.

Толпа расступилась.

— Что не поделили? — окликнул Лапинас. — Может, хлеба не хватает?

— Из-за навозу поцапались. Варненай закрыла свою лавочку, — ответил Андрюс Вилимас.

— Тпр-ру! — Лапинас схватил вожжу. — Куда черт несет! Дай людям покурить, дзукиец проклятый! Вот как… Стало быть… Как так — закрыли лавочку?

— Небольшой пограничный конфликт. Как-нибудь обойдемся без помощи Хаммаршельда, — отрезал Пятрас Интеллигент, зло покосившись на Лапинаса.

— Мужики… — Лапинас, не вылезая из саней, протянул пачку сигарет.

Все столпились вокруг фургона, закурили. Одна Надя Лунова, девка не первой уже молодости, но еще ничего себе, стояла в отдалении и, нагнувшись, сковыривала прутиком с сапог навоз. Жила она в Лепгиряй, у председателя апилинкового Совета Дауйотаса, но работала в кяпаляйской бригаде; ее свекловодческое звено каждый год снимало лучший урожай в колхозе.

— Что же застопорилось, мужики? Чего такие кислые? — осторожно допытывался Лапинас.

— Нам-то что. Сколько было навозу, весь вывезли. Может, еще есть у кого самая малость, но ведь не зарежешь человека, раз не дает, — стал объяснять кто-то из варненайской бригады, задобренный сигаретой. — А кяпаляйцы вот сердятся. Как дети малые. Ты не даешь, и я не дам. Детский разговор… На мой взгляд, чего тут на других оглядываться. Каждый пускай делает что положено, и будет порядок. Это обезьянам пристало передразнивать.

— Может, и за трудодень по твоему принципу будем давать? — прервал его Пятрас Интеллигент. — Будем сыпать в мешок всем подряд. Кому попадется, кому не попадется…

— Жарюнас виноват! — откликнулась Надя. — Бригадир! Навоза нет… Куда там нет. Навозу до потолка, ну, как пословица говорит, ни сам не ем, ни другому не дам. Погодите, придет осень — завоете. Слыхали, что новый председатель будет платить за трудодень с урожая бригад?

— Деритесь, деритесь, — проворчал Жарюнас. — Блоху все равно не подкуете.

— Нечего тут время терять, Пятрас. — Надя стала расстегивать ватник. — Иди валить сани. На Варненай сам председатель управу найдет. А тебе, Жарюнас, либерализм еще глоткой выйдет. Ответишь за беспорядок.

Жарюнас отшвырнул окурок и, согнувшись дугой, долго и яростно растирал его пяткой.

— Ты Винце Страздаса к ответственности привлекай, когда начнешь на дрожжах разбухать. Не на того напала, куриная нога. Блоху все равно не подкуешь…

Пятрас Интеллигент покраснел, выпрямился будто пружина.

— Попрошу без дипломатических хитростей, Жарюнас. Да и ты, бригадирище, — Пятрас повернулся к Андрюсу, — помни, если не нажмешь на варненайского консула, чтобы он расшевелил свою Камчатку, Кяпаляй тоже навозу не даст.

— Ты слышал, Андрюс? — рассмеялся Лапинас. — Вот напугал! Он не даст того, что уже отдано! Ха-ха-ха! — Задымил трубкой и замолчал, утонув в густом облаке дыма. Крякал, смотрел куда-то в поля, как будто чего-то ждал и дождался.

— Что отдали, можно и забрать. С кучек-то собрать легче, чем из хлевов. Но если начнет собирать Интеллигент, то и другие не будут зевать, вот увидите.

Пятрас перепрыгнул канаву и, насмешливо приподняв шляпу, зашагал к саням с навозом. Андрюс изменился в лице.

— Пятрас, вернись, шкура собачья, — испуганно позвал он. — Черт подери! Не мути народ, Интеллигент.

— Вот увидишь, Лапинас. — Жарюнас в отчаянии взмахнул рукой. — Деревня наварила каши, а дикарям расхлебывать приходится.

— Как это?

— Не верти хвостом. Навоз-то не вывозите. Моя бригада, глядя на вас, забастовала, а теперь Кяпаляй бузит… Блоху…

— Что поделаешь, Йонас, что? — жалобно прервал его мельник. — Деревня всегда в виноватых ходит. Такая уж наша доля. Наказывайте, что поделаешь… — Склонил голову, послушно подставляя спину под невидимый удар, незаметно подтолкнул Шилейку и спрятал улыбку в усах. Бесенята так и отплясывали у него в глазах, аж искры сыпались.

— Только к весне дело шло, а глянь, опять снегу навалило, подмораживает, — зевнув, откликнулся Шилейка.

— Навалило, Викторас, и еще навалит, ох навалит, помяни мое слово. Раньше сроку шубу не скинешь, благодетель, нет уж.

И оба, будто сговорившись, закатились долгим заразительным смехом.

Деревня видела, как Лапинас увел свою Пеструху. Вечером воротился с полной сноповозкой сена: купил-де за Вешвиле у дальнего родственника. Когда все уснули, выгрузил воз, и оказалось, что в сноповозке упрятана та самая Пеструха, которую утром домочадцы с плачем провожали в последний путь. Но про чудесное возвращение коровы не узнал никто, кроме Морты. Еще раньше часть сена ссыпали с чердака и свалили в конце хлева, где помещался скот Лапинаса. За этой сенной стеной и поселилась Пеструха. Морта ее кормила и доила. Лукас только головой вертел: с чего это вдруг молока прибавилось! Лапинене-то вроде бы кое-что подозревала. Но не они с Лукасом, не человеческие тени заботили Морту: Бируте будто подменили. Она больше не распускала глотку, не подбивала против Морты своих сестер, не ластилась к Лукасу и не скалила зубы на Лапинаса, чтобы досадить матери, как было до сих пор, а отмалчивалась и мрачно зыркала по сторонам. Однажды Морта уже видела свою дочь такой. Случилось это года три назад. Они с Лапинасом вдвоем тогда пребольно выпороли ее за то, что без спросу поступила в кружок народных танцев, за то, что водится с комсомольцами. Тоже ведь бродила тогда, как сейчас, бубнила что-то под нос, а в один прекрасный день ее характер к ней вернулся, и она, нахально глядя матери в глаза, заявила, что вступила в комсомол.