Шрифт:
— Куда уж мне, Арвидас! Ребенок, телят кормить…
— Гедрута телят покормит. Договорюсь. А Арвидукаса у Гайгалене оставишь.
— Куда уж там Гедруте! Ребенок-то на руках…
— Покормит на этот раз, говорю тебе, покормит. За младенцем старшие дети посмотрят. Пошли, Ева.
— Могу пойти, раз ты хочешь.
— Неужели ты не хочешь повеселиться, немного отвлечься от дома?
— Не хочу, Арвидас. Но раз ты хочешь…
— Я хочу! Все время только и слышу. Делай, как тебе нравится, а не как я хочу.
— Ну тогда иди один.
Так говорилось дня два тому назад. Вчера Арвидас снова помянул свадьбу, но Ева осталась при своем мнении. Может-де идти, раз он так хочет, но ей будет очень неприятно.
Поэтому Арвидас идет один.
И Гайгалас один.
Оба соломенных вдовца выходят из калитки, их встречает музыка, доносящаяся с хутора Григаса. Во дворе душераздирающе плачет динамик Рамонаса.
Арвидас подавлен. В поведении жены, особенно за последнее время, нет ничего утешительного. Дурное предчувствие гонится следом, как пес-молчун. Нет дома без дыма, это так, но каждый день ведь дыму все больше… Как долго можно им дышать?
Ева смотрит из окна на уходящих. Звуки музыки раздирают сердце. Сама не осознавая, что делает, она обнимает стоящего рядом Арвидукаса, утыкается ему в спину и дергается всем телом, сдерживая плач. Потом, успокоившись, разглядывает комнату, ищет, за что бы ухватиться, что помогло бы забыть. Но дел никаких нет. Посуда помыта, пол сверкает, занавески белы как снег. Всюду чисто, свежо, все углы выметены, вычищены, надраены, как стиральная доска. Теперь, когда не стало подсобного хозяйства, времени — завались.
Она берет думку, которую кончает вышивать. На сломленной бурей верхушке дерева — гнездо аиста. В нем влюбленная парочка длинноногих птиц. Символ счастливой семьи… Один аист вышит, другому не хватает правого крыла и черной латки на спине. Ева втыкает иглу и задумывается. Вышьет крыло, наложит латку. Будет еще одна подушка. А что дальше? Еве эта работа вдруг показалась до того бессмысленной, до того никчемной, а сама она почувствовала себя до того мизерной, жалкой, слабой, неприметной — просто стежком на рукоделье, что мурашки побежали по спине, и она сидит, долго сидит, скованная непонятным страхом. Наконец, очнувшись, поднимает с полу упавшую думку, швыряет на кровать и бежит закрывать окна.
На хуторе Григаса громыханье оркестра прямо-таки поднимает крыши.
Комната Бируте пустует; больше она сюда не вернется. Комната Арвидаса тоже пуста. Всюду пусто. Просторно, холодно и неуютно.
Ева натягивает лыжные штаны, сапоги, берет за ручку сына и идет в хлев Круминиса кормить телят.
Музыканты рубят сплеча. Мощно гремит большущая труба тщедушного Гоялиса; словно понесший рысак, украшенный свадебными бубенцами, мчится, закусив удила, барабан Лауринаса Бурбы.
V
— Едут! Едут!
Все бросаются к окнам. Кое-кто успел выбежать во двор. Дети с визгом высыпают на дорогу.
Машины не спеша едут по деревне. Три легковых — с молодыми и поезжанами, четвертая — колхозный грузовик. В передней части кузова — музыканты, сзади набилась шумная молодежь. Капоты и буфера утыканы ветками с молодой листвой и полевыми цветами. На антеннах — алые ленты. Передняя машина, в которой сидят молодые, сваха и сват, украшена тяжелыми венками из руты, калужницы и вербы.
За ними бежит толпа детей. Поодаль несутся вприпрыжку несколько зевак. В их числе Прунце Француз, он сосет пальцы. Видно, хотел залезть в кузов, и кто-то из поезжан огрел по лапам.
Музыканты играют марш, провожают. Стекла машин опущены. Мелькают руки, белеют зубы, сверкают улыбающиеся глаза.
Бируте сидит рядом с Тадасом гордая, сосредоточенная. Белое платье, рутовый веночек на голове.
Морта прижимает горящее лицо к стеклу. Проехала… Даже искоса на дом не посмотрела…
В другом окне застыл Лукас. Глаза пустые, будто ветром выдуло, подбородок трясется. Вот-вот заплачет. Еле-еле сдерживается.
— Дангуоле с Миртой в грузовике с музыкантами. Как на посмешище… — Голос Морты.
— Да вот…
— И те спину покажут, как Бируте.
— Да и мы… Чужие, и то… Не стоило…
— Чего не стоило? Что ты смыслишь, что стоило, чего не стоило! — кричит Морта, но в голосе ее больше безнадежности, отчаяния, чем злости и привычного презрения к мужу.
Римша это почувствовал. Обернулся. Хочет сказать что-нибудь, утешить, но, пока находит подходящее слово, Морты уже нет.
Выбежала в сени, спрятав лицо в передник. Навстречу — Лапинас.