— Значит, нет ни виноватых, ни пострадавших? — спросил Мартинас затаив дыхание.

— И да, и нет. Нам объясняют, что ничто не происходит без причины. Причина культа личности — характер и личные свойства Сталина. Историки со временем исследуют это, а философы сделают выводы, обобщения. — Арвидас понизил голос: они входили в деревню. Во многих избах горели лампы, скрипели двери, шли разговоры. Люди, радуясь в душе, что не их постигла беда, взволнованно делились впечатлениями ночи. Вряд ли кто-нибудь из них заснет до утра. — Ты говоришь об обиде, Мартинас, — продолжал Арвидас. — Когда не замечаешь никого, кроме самого себя, мнишь себя каким-то центром мироздания, тогда, даже порезав палец, будешь думать, что нет человека, страдающего сильнее, чем ты. Но ты поставь во главу угла не себя, а народ, партию, взвесь потери страны и взвесь свои, сравни их и увидишь, станет стыдно. Стыдно, Мартинас! Надо не ныть, как ребенок, которого пчела ужалила, а работать. Рюмкой и стонами людскую обиду не поправишь. Трудом, только честным трудом искупишь свою часть общей вины.

Мартинас поднял голову, хотел что-то ответить, но слова застряли во вдруг пересохшем горле. На глаза навертывались слезы.

— Чего молчишь? Обиделся за правду? — горько спросил Арвидас.

— Нет. Правда твоя хороша, — глуховато ответил Мартинас. — Я и впрямь думал только о себе. Ты не оправдал, но и не осудил меня, Арвидас. Спасибо…

— Вот видишь! — Арвидас рассмеялся и хлопнул рукой по плечу Мартинаса, вкладывая в этот жест все, что нельзя было выразить словами.

Легли они перед рассветом. В открытую дверь Мартинас слышал тяжелые вздохи Гайгалене и сердитое сопенье Клямаса. Гайгалас ворочался с боку на бок, скрипел зубами; от его резких движений трещали половицы. Потом он сел и закурил.

— Не спишь, Клямас? — вполголоса спросил Мартинас.

— Нет. Чужие тряпки бока жгут, черт подери! Нет хуже, как быть кому-то благодарным, гадюка, — отрезал он нарочито грубо, потому что сгорал со стыда при мысли о своей слабости, которая прорвалась, когда Арвидас предложил помощь.

Мартинас тоже закурил.

— Ты меня не стесняешь, Клямас. Завтра починим дверь, чтоб закрывалась…

— Один черт. Лучше давать взаймы, чем брать.

— Беда не смотрит, Клямас…

— То-то и оно. Могла же подождать, пока на торфяник переберусь. На днях там вроде освободится угол. Не дотянула, гадина.

— Этот пожар… — Мартинас минуту колебался, не решаясь. — Как думаешь, он не мог… из мести… С Лапинасом вы… сам понимаешь…

Стало тихо. Мартинас ждал, сердце у него замерло. Казалось, целая вечность прошла. Наконец скрипнули половицы, и раздался издевательский смех.

— Думаешь, Лапинас? Ну нет! Знаю как облупленного этого змеиного выползка. Последний трус, надувало, дерьмо! Любитель чужими руками жар загребать. Спичку подать может, гадюка, но сам не чиркнет.

Мартинас вздохнул с облегчением.

— И я так думаю, Клямас.

Гайгалас фыркнул.

— Чего смеешься? — Мартинас обеспокоенно прислушался.

— Хорош я буду на свадьбе у Бируте, черт подери! Последний пристойный пиджак сгорел.

— Дурак, нашел, с чего смеяться, — откликнулась Гайгалене. — В твоем пиджаке весь аванс был.

— А чего плакать? Ты за меня отплакалась. Эх, хоть бы выпил по случаю получки, гадюка, не так бы жалко было!

— Все будет хорошо, Клямас. Возьмешь у меня костюм, попляшешь на свадьбе как ни в чем не бывало. А теперь давай спать. Спать, спать…

— Черта тут заснешь.

— Спать, спать, Клямас. И ты, Гайгалене. Не тревожьтесь. Все обойдется. Среди людей не пропадете.

Первомайские праздники лепгиряйцы проводят, как всякое воскресенье страдной поры, и выделяются они разве тем, что накануне в читальне сзывают торжественное собрание, а на следующий день оба колхозных грузовика, заполненные по-праздничному разряженными людьми, с транспарантами и флагами мчатся на демонстрацию в Вешвиле. Под грохот оркестра они проезжают мимо трибуны, хором отвечают на приветствие Юренаса, и праздник кончается. Кое-кто удирает, «чтоб согреться». Остальные ругаются, завидуя ловкачам. Молодежь глазеет по сторонам. Всюду музыка, песни, гомон. Плакаты, флаги, портреты. Букеты верб. Белые искусственные розы, голуби мира. Переливающаяся радуга красок и звуков. Остаться бы, влиться в этот беззаботно шумящий поток! Но председатель не спускает глаз. Домой, домой! Скорее обедать. Не успеешь отобедать, появляется бригадир. Под хмельком, но строгонек. В поле, все в поле! За работу! Отпраздновались…

Нынче все знают, что на майские праздники работать не будут. В деревне непривычное настроение. С раннего утра дымит труба избы Григасов. В вишневом садике, у колодца, топится летняя плита. Разгоряченные женщины снуют около горшков, носятся, будто ткацкие челноки, в избу, амбар и обратно. Все с полными руками, перемазанные в масле, в муке. Беспрерывно галдят, командуют друг дружкой, ссорятся и тут же мирятся. В тех избах, где решено идти на свадьбу, тоже страдная пора. Ни одна хозяйка не хочет выставить себя на посмешище. Неужто придешь на такой пир с пустыми руками?

В воздухе струятся жирные запахи жаркого. Квохчут, убегая от ножа, куры. В дверях хлева Гаудутиса обдирают телячью тушку. Гаудутисы все до единого пойдут на свадьбу. Старшая дочь, Рома, приглашена подружкой, а глава семьи, Помидор, — бригадир. Все бригадиры идут на свадьбу. И все правление, и колхозная канцелярия. И доярки, и свинарки. Лучших полеводов тоже пригласили. Полколхоза будет на свадьбе. Придут мужья в одиночку и с женами, с корзинками и без корзинок, но у каждого в кармане непременно будет булькать бутылка. В Лепгиряй так уже исстари заведено.