Бируте толкает Тадаса в бок: что с кольцами делать?

А Дауйотас, исполнив долг представителя власти, почувствовал себя как рыба в воде.

— Хорошая молодежь подросла, — ораторствует он, осматривая поезжан. — Не такие недоноски, как наше поколение. Оно, конечно, дурачья еще хватает, портят воздух в костеле, но ксендзы нынче столько не зарабатывают, как раньше. Помню вот свадьбу Демянтиса. Поехали в костел — большая была свадьба, пар так десять с хвостиком. Гривы у лошадей в бубенцах, упряжь опять же. Вешвиле аж трезвонит, как они влетели. А настоятелем тогда был такой Жалга. Ужас как не терпел этих самых бубенцов, всех домой гнал, кто с ними приезжал к нему венчаться. Хотел прогнать и Демянтиса — барин барином, а настоятелевы принципы принципами. Но Демянтис не дурак, знал, чем ксендза взять. Бумажник из кармана — хлоп! — пятьдесят литов на стол — столько было уговорено за венчание — наверх — шлеп! — сотенной прижал, и принципов настоятеля как не бывало: орган играет, все до единой свечи на алтаре горят, четыре служки прислуживают. Женились с божьим благословением, а через год жена сбежала с директором банка. Или взять кяпаляйского Бредиса. Опять же перед алтарем женились, уже в советское время, а что вышло-то? С первого же дня стали цапаться, будто кошки в мешке. Потом Бредис нашел себе бабенку. Жена не выдержала и повесилась. Или взять опять же Лапинаса… Эка, где тут всех и перечислишь. Живут, сотворив таинство брака, а любви и ладу нет. Отчего так? А оттого, что бог никаких благ дать не может, потому что его нет, все зависит от самого человека.

В комнате напряженная тишина. Под окнами больше не хихикают, не смеются: слушают развесив уши.

— Вот посмотрите — Тадас и Бируте. На что им костел: если друг друга любить, уважать не будут, ни ксендз, ни Дауйотас не сделают их счастливыми. Верно говорю? — обратился председатель к молодым, в пылу красноречия даже не подозревая, что нечаянно свернул туда, куда намечал Арвидас.

— Да, совершенно верно, товарищ председатель, — серьезно ответил Тадас. — Лишь человек, избегающий ответственности, берет обязательства перед лицом других, скажем, бога. Я — комсомолец, неверующий, и не могу клясться тому, кого нет. Зато я даю слово себе, что люблю Бируте и буду любить, буду с ней искренним, человечным… уважать буду… Ну, будем жить так, как этого требует коммунистическая мораль…

— И я тоже, — твердо говорит Бируте. Она обнимает Тадаса, нежно целует в губы.

Оба смущенно улыбаются, кладут на стол кольца. Лица торжественно спокойны и сосредоточены.

Настроение молодых заражает всех. Кто пожимает руку своей подружке, кто задумчиво глядит в пространство, кто тихонько вздыхает, вспомнив молодые деньки.

Дауйотас берет со стола кольца, надевает сперва Бируте, потом Тадасу и говорит:

— Носите их в любви и согласии. Пусть они всегда вам напоминают… напоминают… — Дауйотас закашлялся. Вот память-то дырявая! Казалось, назубок вытвердил фразу, придуманную для этого торжественного момента, а она все равно испарилась… Растерянно водит пальцем по столу и наконец заключает своими словами: — Чего это они могут напоминать? Что женатый человек — связан. Уже не один. Большие обязательства взял. Должен соблюдать честь советской семьи. Вот что!

У Дауйотаса глаза влажные от волнения. Пыхтя, вылезает он из-за стола, подходит к молодым, трясет руки, целует.

Оркестр в сенях грянул марш.

Все взволнованы. Оборачиваются, трут глаза, покашливают.

— Поедешь с нами, Дауйотас, — говорит Арвидас, сияя от удовольствия.

— Не совсем как надо вышло… — виновато оправдывается Дауйотас.

— Отлично, Дауйотас, отлично! — сват хлопает председателя апилинки по спине. — Лучше, чем надо. Поехали, Пранас.

Под звуки музыки все, выстроившись парами, следуют во двор, садятся в машины; тем же порядком помчатся обратно. Зеваки, не ожидая, пока свадебный поезд тронется в путь, посыпались гурьбой на большак. Стараются опередить их.

У грузовика крики, хохот: молодежь закатывает в кузов Дауйотаса. Лысина толстяка сверкает на солнце — фуражка в толчее слетела с головы, — короткие ноги мелькают в воздухе.

— Девки, бешеные! Не щипайтесь! Благословения не дам!

Куда там!

— Поехали! Поехали!

Машина молодых выруливает на дорогу, ждет немного, пока развернутся остальные, и весь поезд с музыкой и песнями мчится по деревне.

подпевает Кляме Истребок, высунув локоть из окна кабины.

У двора колхозной канцелярии всем приходится остановиться: дорога перегорожена. По ту сторону длинней жерди, переброшенной поперек дороги и прикрепленной к придорожным деревьям, столпился народ. За жердью столик, застланный скатертью работы Римшене; на нем кувшин пива, бутылки с напитками покрепче, тарелка сыру.

Арвидас выскочил из машины, сдвинул на затылок шапку свата, украшенную бумажными цветами.

— Здорово, люди добрые. Почему шлагбаум опущен? Может быть, поезд скоро пройдет?

— Откуда ты будешь, брат, что порядку не знаешь? — Голос Помидора, хоть самого его и не разглядишь. — Куда едете, брат? Что везете? Показывайте товар лицом. Должны знать, какую пошлину наложить.

— Товар местный, высшего качества. Если пустите, много пользы для вас будет, — отрезает сват. — Знаете такого Тадаса Григаса?

— Как его, дьявола, не знать, — раздается голос в толпе. — Мне два трудодня скостил…

— Мало, Каранаускас. Слишком мягкий он бригадир. Полдня двух лошадей гонял, и только два трудодня. Предложим правлению пересмотреть…

— Сбесился!

— Кто еще знает Тадаса Григаса?

— Я!

— И я!

— Я тоже! — раздались крики.

— Хороший парень?

— Был бы ничего, да красивый. Наших баб отобьет.

— Не бойтесь, — защищает сват жениха. — У него своя есть. Слыхали про такую Бируте Римшайте?

— Знаем, знаем!

— Хорошая девка?

— Не бодается, не лягается, не кусается…

— Не ворует.

— Чужих мужей не заманивает.

— Выходит, годится?

— Поживем — увидим. А теперь платите пошлину и езжайте дальше подобру-поздорову.