На стук двери он быстро обернулся и, заметив в моих руках покупки, несколько оживился. Видно, в нем опять пробудилась надежда договориться со мной. «Теперь, когда мы вновь сядем за стол, разговор пойдет начистоту», — лихорадочно отстукивал его практичный умишко. Еще бы, ему кажется, что мой поход за покупками уже означает молчаливое согласие. К нему вновь вернулась энергия. Он ловко отобрал у меня бутылки и поставил их на стол. Потом схватил нож и нарезал хлеб и колбасу.

Шампанское я унес на кухню, оставив на столе лишь коньяк. Когда я возвратился в комнату, коньяк был уже открыт.

Вот теперь я чувствовал себя спокойно. Машина до вечера будет в тени. Бензобак полон доверху. Тормоза я отрегулировал еще вчера. А раз машина в полном порядке, то квадратный лоб Зураба Гомартели раздражает меня не так уж сильно. Теперь меня не очень удивляет, что он сбросил со скалы маленькую девочку. Я удивился бы гораздо больше, если бы он поступил иначе.

— Выпьем за успех нашего дела! — лихо говорит он и чокается со мной. Он выплескивает коньяк в рот и довольно жмурится. Это уже кое-что значит. Бокал с шампанским все еще стоит на столе. Лед совершенно растаял. Он бы ни за что не выпил и эту рюмку коньяка, если бы не надеялся на что-то. Да, хлеб и колбаса окончательно убедили его, что я желаю с ним пооткровенничать.

Ну что ж, я скоро навсегда убью в нем эту надежду!

В его энергичном и насквозь рационализированном мозгу, вне всякого сомнения, совершенно подавлена клеточка предчувствия.

Не ответив на тост, я медленно цежу свой коньяк. Потом с наслаждением поедаю хлеб с колбасой.

— Надо ускорить изготовление магнита. Я сразу поеду в Ленинград. Незачем откладывать это в долгий ящик. Потом устрою так, чтобы весенний симпозиум провели в Тбилиси, а не в Серпухове. К тому времени магнит уже будет задействован.

Аппетита у меня как не бывало. Я откидываюсь на спинку стула и, прищурив глаза, смотрю на Зураба Гомартели.

— Пост директора, естественно, сначала предложат тебе. Если ты согласен, я умолкаю. Повторяю еще раз, ты наиболее достоин кресла руководителя института. Но ты говорил, и я совершенно с тобой согласен, что никакие должности тебе не нужны. Ты — талантливейший экспериментатор, и отвлекать тебя на административные дела просто преступно.

Я уже не слушаю его. Я стараюсь восстановить в памяти интонацию, с которой он произнес слово «талантливейший». Интонация способна до бесконечности увеличить значительность слова. Зураб Гомартели придал ему такое качество, которого я, безусловно, не заслуживаю.

— Твое слово будет иметь решающее значение!

Все, что он сказал после «талантливейшего», я пропустил. Теперь я услышал его слова так, словно поймал, в транзисторе другую станцию.

— Если ты поддержишь меня, мы победим без всякого «но» (Хм! «Мы победим»?). Я верю в свою энергию, верю в свой практический талант и прозорливость. Не сочти за похвальбу, но я прирожденный организатор, да и не только организатор, я к тому же неплохой ученый. И ты это прекрасно знаешь. Мои организаторские способности всегда будут находиться в полном согласии с научным предвидением. Я, как никто другой, в состоянии интуитивно прочувствовать, глубоко проникнуть в сущность ваших предложений и соображений. Я сумею направить работу института в русло требований науки завтрашнего дня. Я охотно буду принимать любые деловые советы, и это никак не ущемит моего самолюбия. И все потому, что у меня нет дурацкой амбициозности иных руководителей…

— Не волнуйся, дорогой, и поумерь свой пыл, ты непременно будешь директором Института физики элементарных частиц. Если желаешь, могу даже поспорить с тобой. Идет?

Я замечаю, как засверкали его глаза. Мои слова, наверное, звучат для него как музыка.

— За твое здоровье! — я поднимаю рюмку и криво улыбаюсь ему.

— За успех нашего совместного дела! — напомнил он мне свой предыдущий тост.

— О, нет. Я хочу выпить лично за твое здоровье, Зураб Гомартели!

Мне не нравится мой тон. В нем явно слышится угроза. Надо взять себя в руки, иначе моему будущему начальнику не миновать трепки. А ведь это не совсем этично.

— Итак, лично за тебя! — повторяю я.

Вот так будет получше. Угроза бесследно исчезла, и на смену ей пришла теплота. Отлично. Значит, я все еще владею собой.

— Ты будешь нашим директором, тебя непременно назначат. Поэтому нечего пороть горячку и нервничать. Но только не рассчитывай на мою помощь. Мешать я тебе не стану, а это уже кое-что значит. Если меня спросят, какой, дескать, товарищ Зураб Гомартели, я отвечу: отличный. Вот это я могу тебе обещать твердо. Ведь в самом деле, не скажу же я, что ты убийца. Еще вчера ты щеголял в джинсах, сегодня, в эту чертову жарищу, ты паришься в костюме. Ну что ж, ты прав, так и нужно на этом этапе (я особо налегаю на «этот этап»). Я вижу, ты тщательно постригся, подбрил бакенбарды («бакенбарды» прозвучало совсем уж по-актерски). Твой массивный перстень куда-то испарился, что ж, и в этом ты прав, зачем колоть людям глаза. Я даю тебе полную свободу говорить всем, кому только заблагорассудится, что я даже в мыслях никогда не держал сделаться директором института. Я и сейчас стою на своем. И вообще я не уважаю колеблющихся людей. Разве имеет какое-либо решающее значение, кто будет моим начальником? Не будешь ты? Ничего страшного, назначат кого-нибудь под стать тебе. А может, даже гораздо хуже тебя. Неужели от этого что-нибудь изменится?

— Нодар!

— Никаких «Нодаров», и вообще не лучше ли нам сначала похоронить беднягу.

— Нодар!

С каким отчаянием смотрят на меня его неприятные глаза, ни за что не подумаешь, что обладатель этих жалких глаз такой энергичный и пробивной. Я гляжу на него и чувствую, как туман заслоняет мое сознание, Кто знает, что бы я натворил, не раздайся звонок в дверь.

Слава богу, Эка! Только она и звонит так — два слабых прерывистых сигнала, вот и все.

Зураб Гомартели почему-то вздрогнул, вскочил со стула и окаменел.