Рядом с водителем глиссера грозно вырос дочерна загорелый юноша с мускулистым торсом и рупором в правой руке. Однако, увидев ладную Экину фигуру, он внезапно успокоился и уже вполне миролюбиво пророкотал в рупор:

— Вы в пяти километрах от берега. Очень прошу вас вернуться назад.

Он явно преувеличивал. Мы отошли от пляжа километра на три. Но возражать я не стал и, развернув лодку к берегу, сильно взмахнул веслами.

Очертив полукруг и вызвав основательное волнение на море, глиссер понесся прочь.

Вскоре рокот мотора заглох вдали.

— С каких это пор они стали такими вежливыми? — спрашивает Эка.

— Это целиком заслуга вашей фигуры, уважаемая Эка.

Волны, поднятые глиссером, постепенно схлынули, уменьшились и вновь лениво разлеглись на морской глади.

— Что нас ждет в будущем? — неожиданно проговорила Эка.

— Что ты сказала? — Я не сразу понял, что она имеет в виду.

— Я спрашиваю, что ждет нас в будущем?

— А-а-а, — до меня наконец дошел смысл сказанного.

Краткая пауза.

— Я не желаю думать о будущем. Теперь мне хорошо. Впрочем, хорошо — не то слово, я счастлив. И я хочу до мелочей четко прочувствовать и ощутить каждое мгновение, впитать его в себя и навечно запомнить каждой клеточкой своего существа. Бог отпустил человеку слишком мало счастливых дней и часов. И если уж наступил этот счастливый день, надо как зеницу ока беречь каждый его миг, каждую его частичку.

— Простите, уважаемый Нодар, а я-то, грешным делом, думала, что вы физик!

— Да, я физик, уважаемая Эка, и прошу не путать меня с поэтами.

— С поэтами? О, нет. Ваши суждения скорее попахивают философией.

— Только этого еще не хватало! — с напускной обидой говорю я.

— Прошу простить, если я невзначай обидела вас, уважаемый товарищ физик. Видимо, относительно философии у меня несколько более романтичные представления, нежели у вас.

Все еще не открывая глаз, она улыбается. Не меняя позы, она подтягивает левую ногу. Гладкое, точеное колено еще больше подчеркивает удивительную пропорциональность ее породистого тела.

Дождливый вечер.

Эка сидит в кресле.

Отец, обхватив голову руками, сидит возле письменного стола и не мигая смотрит в одну точку.

Мать сидит в кресле напротив и мокрым платком вытирает слезы.

Лишь брат, скрестив на груди руки, стоит, привалившись плечом к стене. В глазах его светится гнев, и, видно, ему стоит немалых усилий сдерживать себя.

«Так где ты шлялась эти три дня?» — с бешенством цедит он сквозь зубы.

Молчание.

«Может, ты все-таки скажешь?»

Молчание.

«Говори, иначе я придушу тебя своими руками».

Вновь молчание, тягостное, вызывающее. Эка упрямо уставилась в пол.

«Сейчас же отвечай, не то…»

Мать и вскрикнуть не успела, как брат подскочил к Эке и схватил ее за горло.

«Ты у меня ответишь, отвечай, слышишь!»

«Джаба!» — нашлась наконец мать и, бросившись к сыну, оттащила его от дочери.

Дочь, не издав ни единого звука, вновь опустилась в кресло.

«Я больше не могу! Сколько еще она будет марать наше имя?! Мне стыдно товарищам на глаза показываться!»

«Джаба, успокойся!» — истерически вопит мать.

«Я все равно убью либо ее, либо того молодчика».

«Джаба, успокойся!»

Это уже отцовский голос, жесткий и гневный.

«Что значит — успокойся! Вы бы хоть спросили, с кем и где она шлялась!»

«Вы все прекрасно знаете, с кем и где я была».

Спокойный голос Эки вконец взбесил Джабу, и, кусая губы, он пулей вылетел из комнаты.

«Джаба!» — бросилась вслед за ним мать.

«Джаба!»

Но Джаба был уже на улице. Мать вся в слезах вернулась в комнату и со стоном упала в кресло.

Пауза.

Напряженная, грозовая тишина.

«Что ты с нами делаешь, дочка, чем мы перед тобой провинились? Почему ты заставляешь нас нервничать, мы и так убиты горем! Почему ты мараешь в грязи наше доброе имя, почему ты ни с кем не считаешься? Мы прожили жизнь, ни разу не запятнав честь семьи. А сегодня я носа не могу со стыда высунуть. Что скажут соседи и близкие, друзья и сотрудники? Да они и так только и говорят что о нас. Зачем давать людям пищу для сплетен, зачем? Почему ты порочишь честь нашей семьи?»