Третий звонок.

Для девочки он звучит как сигнал спасения.

Мать с улыбкой прощается с Татой, берет за руку дочку и вместе с отцом ведет ее к двери амфитеатра.

В коридоре гаснет свет. Лишь маленькие лампочки, прикрепленные к стене, мерцают вполнакала.

«Уйдем отсюда, папа», — остановилась у входа девочка.

«Что ты сказала?» — не понял отец.

«Я хочу домой».

«Домой?»

«Да, домой, мне плохо, очень болит голова».

Интуиция виноватого безошибочно оценивает ситуацию.

«Что ж, идем, дочка».

Беспечно сказанная фраза не снимает напряжения, возникшего между ними.

«Куда вы идете, вы что, не в своем уме?»

Это уже голос матери.

О, сколько всего перемешалось, сплелось, сцепилось, сплавилось в этом голосе: отвращение, отчаяние, мольба, страх, требование!

«Ты же видишь, ребенку не по себе».

«Можно потерпеть и еще немножко, если уж она столько терпела».

В этой острой, как бритва, фразе, естественно, подразумевались не только два предыдущих акта спектакля.

«Уходить до окончания спектакля нельзя. Или ты хочешь заставить говорить весь Тбилиси?»

Голос матери жесток и безжалостен, решение твердо а неколебимо. Она и в следующем антракте будет гулять рука об руку с Татой, с беспечной улыбкой на лице вести с ней светскую беседу, а время от времени и похохатывать над ее шутками. Ну и что из того, что хохот ее будет насквозь фальшивым и деланным, — главное, в корне пресечь сплетни, отбить к ним охоту у любителей до чужой подноготной. Главное, честь семьи. А оскорбление и злобу можно похоронить, задушить.

Потом…

Потом — бессонная ночь.

Грубые, омерзительные фразы глухо проникают в комнату сквозь стенку, и чуткое, как радар, детское сознание отчетливо улавливает каждую из них.

Время от времени раздается тихий, но требовательный свистящий шепот: «Тише, дети проснутся!»

Время от времени слышится ставшее ненавистным словосочетание «Татаботковели».

Время от времени…

Утром девочка видит, как обескровила и сломила маму одна-единственная ночь.

С тех пор маленькая девочка не ходит в оперу вместе с родителями, но никто не чувствует молчаливого протеста оскорбленного ребенка, никто не видит растерзанного детского сердечка, никого не волнует, что яд, пролитый в непорочную душу ребенка, медленно отравляет все его существо.

Однажды…

Однажды раздался телефонный звонок.

Трель этого звонка до сих пор пронзительно раздается в ушах…

Может, она каким-то шестым чувством угадала, кто звонит?

Может, именно с тех самых пор и осознала она все, чтобы потом навсегда сохранить в памяти то мгновение, когда увидела, как зеленая краска незаметно вкралась в багровость отцовского лица?

«Да, да… Успокойся… Завтра, завтра… Сейчас не время… Как ты не понимаешь, что… Я сказал, завтра… Ладно, ладно, иду…»

Мама в кухне взбивает яичные желтки.

Она уже знает, кто звонил.

И отец знает, почему вдруг замолкла взбивалка…

«Ладно… Иду…»

Он осторожно опускает трубку на рычаг и, окаменев, смотрит на телефонный аппарат.

Из кухни опять доносится звук взбивалки.

Отец лихорадочно натягивает пиджак.

«Куда ты собрался?» — наивно спрашивает мать, словно и не слышала телефонного разговора, словно и не догадывается, кто звонил.

«Я скоро вернусь. Пойдем со мной, дочка!»

Ребенок не может отказать отцу и неохотно одевается, хотя ей до смерти не хочется видеть озлобленные глаза той женщины.

Такси.

Затем проспект Руставели и скверик возле Кашветы.

Девочка еще издали заметила Тату Ботковели. Она сидела на длинной скамейке, заложив ногу на ногу, и курила.

Она еще издали ощутила тонкий аромат французских духов. Яд лился из ее глаз. При виде их женщина даже не пошевелилась. Она по-прежнему сидела, откинувшись на спинку скамейки, и жадно затягивалась. Она лишь мельком скользнула взглядом по лицу девочки, но этим все было сказано.

Девочка испугалась — из зрачков Таты Ботковели на нее глянули две змеи.

«Здравствуй», — потерянно поздоровался с ней отец.

«Ты больше никого не удосужился прихватить с собой?»

Наглый и вызывающий тон больно резанул девочку по сердцу.

«Пойди, дочка, купи себе мороженого».

Слезы затуманили глаза потрясенной девочки, она судорожно сглотнула тяжелый железный шарик, внезапно застрявший в горле.

А потом — встревоженный отцовский зов, его лицо в красных пятнах, бессвязная, запинающаяся речь…