Шрифт:
«Интересно, сколько же сейчас времени?»
Он открыл глаза, взглянул на огромные часы в резном футляре, висевшие на противоположной стене между книжными полками. Часы стояли.
— Что за чертовщина! — ошарашенно пробормотал он, поднялся, принес стул и завел часы. Маятник застучал в тишине. Не зная, который час, Тамаз не стал подводить стрелки, снова устроился в кресле и закрыл глаза. Звонко отстукивали часы, тиканье постепенно усиливалось, потом все будто рухнуло — стены, дом, гора за домом провалились куда-то, открыв безбрежное серое небо. И на этом небе, на далеком горизонте, словно птицы, всполошенные выстрелом, поднялись несметные стаи цифр. В каждой стае их было несколько тысяч. Тамаз различал каждую, ласково следил за их полетом. А белые цифры все прибывали и прибывали. Они обгоняли друг друга, мешались, слетались в квадраты, в кубы, в десятые степени и уносились прочь…
Пот выступил на лбу Тамаза. Мозг его как будто дрожал от страшного напряжения, тысячи сложнейших вычислений производились в нем с быстротой молнии. Вот интегрирование тригонометрического дифференциала с нечетным числом одного из показателей… Иррациональный дифференциал с дробью, содержащей в себе неизвестные дробные степени… Трансцендентные функции… Бесконечно большие величины… Задачи усложнялись. Цифры и математические символы застили серое небо. Молниями вспыхивали графики, сверкали и меркли математические фигуры, похожие на скульптуры кубистов.
Потом все постепенно исчезло. Цифры куда-то улетели, изображения поблекли и расплылись. Сон сморил Тамаза. Стучали часы. Тамаз сквозь сон улавливал их хриплое тиканье. Оно становилось все громче и наконец превратилось в цоканье подковок, знакомое и страшное, постепенно приближающееся к нему.
Тамаз проснулся. Его знобило от холода. Он наскоро разобрал постель, лег и с головой укрылся одеялом.
ГЛАВА ВТОРАЯ
В светлых коридорах киностудии экспериментальных фильмов не встретишь спокойно идущего человека. Все ходят скорым шагом, а точнее — бегают. На бегу разговаривают, обмениваются новостями. На бегу возникают сюжеты, темы, заголовки. Даже те, у кого нет никаких дел, все равно куда-то спешат. Такова раз и навсегда полученная инерция, из плена которой невозможно вырваться. Столь же торопливо едят в буфете, нервно ерзают на стуле, не в силах удержать ноги в повиновении.
Все уже настолько привыкли бегать, что никому и в голову не придет пройти по коридору нормальным шагом.
Единственный, кто ходит по студии вразвалку — вероятно, потому, что он писатель и считает свою работу на киностудии временной, — Отар Нижарадзе, темпераментный, полный жизни, но столь неторопливый в движениях, что на первый взгляд кажется флегматиком. Это высокий, атлетически сложенный парень. Суровый и энергичный вид смягчают добрые, излучающие тепло глаза. Его длинные ноги чуть кривоваты в коленях, как у героев ковбойских кинофильмов, чем он особенно привлекал внимание тбилисских девушек. Нижарадзе знает причину своей популярности и во все движения вносит толику расслабленности и лени.
Отар Нижарадзе — старший редактор сценарного отдела, это значит, что у него есть подчиненный — Гики Джолия, невысокий парень с каким-то потухшим взглядом. Выражение его лица никогда не совпадает с тем, что он говорит, на такт отстает от слов, что придает лицу Джолия неопределенный, несколько глуповатый вид.
В комнате, где сидит Отар Нижарадзе, четыре стола. За окном по ту сторону проспекта виднеется серое здание. Столы Отара и второго старшего редактора Мзии Ахобадзе стоят у окна, друг против друга, а редакторов — по обе стороны двери.
Отар Нижарадзе никогда не сидит нормально. Обыкновенно он откидывается на спинку стула и заставляет его балансировать на задних ножках. Вытянув под столом длинные ноги, он упирается ладонями в край стола и покачивается.
Сегодня Отар не в настроении. Он не успел позавтракать дома, а в кармане нет ни копейки. Он долго раскачивался на стуле. Затем переменил позу — поджал ноги, оперся локтями о стол, поставив стул на передние ножки, и стал насмешливо наблюдать то за Мзией Ахобадзе, то за подчиненным ей редактором Наной Абесадзе.
Мзия курила сигарету и что-то писала. Отара всегда искренне удивляло, что она может писать целыми днями. Он перевел взгляд на Нану. Нана с невыразимым страданием на лице правила материал.
У скромной, лишенной всяких претензий Наны Абесадзе не было ничего общего с киностудией, и Отар никак не мог понять, как она попала в редакторы. Когда она начинала говорить, сбивчиво, бестолково, не в состоянии добраться до сути, Отара всего передергивало, ему чудилось, будто он слышит, как в ее голове что-то скрипит, и у него возникало странное желание смазать мозги Наны.