Кахишвили высоко поднял конверт.

Белый квадратик приковал взгляды всех присутствующих.

Оживление сотрудников ободрило Кахишвили.

— Увидев конверт, уважаемая Анна очень расстроилась… Естественно, возникло желание тут же вскрыть его. Так волею случая завещание Давида Георгадзе оказалось в наших руках. Актив нашего института собрался здесь, чтобы узнать последнюю волю покойного, затем мы ознакомим с нею и Президиум Академии наук.

Кахишвили бережно извлек из конверта письмо и приступил к чтению. Читал он внятно и спокойно. После каждой значительной фразы выдерживал паузу, чтобы слушатели основательнее прониклись волеизъявлением покойного академика. Наконец дошел до абзаца, содержавшего самое важное и самое значительное для работников института желание покойного. Голос Кахишвили утратил твердость и предательски дрогнул:

— «В случае моей кончины настоятельно требую опечатать сейф и открыть его через два года, в годовщину моего семидесятисемилетия, пятого октября в двенадцать часов».

Затем директор прочитал несколько незначительных фраз заключения и с облегчением подытожил:

— Вот и все!

Кахишвили, как и в начале, высоко поднял листок, чтобы все удостоверились, что в нем больше ничего нет.

И хотя все заранее знали содержание завещания, чтение и вид листка, написанного рукой академика, вызвали всеобщий интерес. Отныне завещание покойного директора стало для всех окончательно достоверным и реальным. Все желания Давида Георгадзе были понятны, кроме одного: почему с открытием сейфа нужно тянуть еще два года.

Кабинет зажужжал как улей. Все зашептались, кое-где уже громко и темпераментно спорили, постепенно переходя чуть ли не на крик.

Отар Кахишвили никого не успокаивал, не призывал к тишине. Он понимал, что завещание произвело фурор. Сейчас это было самое главное. Откинувшись на спинку кресла и прищурив один глаз, он с едва заметной насмешливой улыбкой наблюдал за волнующимися, горячо спорящими, раскрасневшимися сослуживцами.

Через несколько минут, когда спорщики — по мнению директора — несколько отвели душу, он постучал по столу и призвал собравшихся к порядку.

Стук и призыв директора не возымели желаемого действия. Никто не знает, сколь долго продлился бы спор сослуживцев, если бы Нодар Одишария не крикнул с места:

— Каким числом датировано завещание?

Действительно, каким числом оно датировано? Если оно написано в больнице, кто вынес его и вложил во второй том астрономической энциклопедии?

Отар Кахишвили поднялся, все так же бережно извлек завещание из конверта, сначала вслух прочитал дату, потом показал ее собравшимся. Оказалось, что завещание было составлено за десять дней до инфаркта.

Этот факт еще больше подхлестнул спорщиков:

— Почему?

— Предвидел инфаркт?

— Простое совпадение или предчувствие?

— Успокойтесь, товарищи, успокойтесь! — Отар Кахишвили энергично постучал пепельницей по столу.

Собравшиеся постепенно угомонились.

— Вчера мы долго обсуждали дату письма. Каково было наше заключение? Предчувствие подтолкнуло академика написать завещание или произошло простое совпадение? Мы не смогли разобраться в этом вопросе, да он и не имеет существенного значения. В данную минуту нам предстоит решить более важную проблему. Что вы скажете, как нам быть?

— А собственно, в чем проблема? Разумеется, мы обязаны поступить так, как наказывает академик Георгадзе. Разумеется, если завещание написано им самим, — вызывающе, как, впрочем, и всегда, заявил Нодар Одишария.

— Кому знаком почерк академика, тот ни на йоту не усомнится, что завещание написано его рукой. Во избежание кривотолков мы, разумеется, представим письмо на экспертизу.

— Я вовсе не об этом! — вскочив на ноги, запротестовал Нодар Одишария.

— Только не думайте, что завещание передается экспертной комиссии из-за высказанного вами подозрения. Таков порядок. Еще вчера на квартире академика мы вместе с его вдовой договорились обязательно проверить подлинность завещания экспертизой. До тех пор каждый может ознакомиться с ним и еще раз лично прочитать его. Желательно, чтобы все убедились, что завещание написано нашим уважаемым Давидом.

Отар Кахишвили протянул письмо сидящему справа от него Арчилу Тевдорадзе, показав, чтобы тот пустил его по кругу. Арчил, еще вчера не менее десяти раз прочитавший письмо академика, даже для виду не пробежал его глазами и передал сидящему рядом пожилому доценту.

Завещание переходило из рук в руки, все дотошно разглядывали его и перечитывали.

— Осторожнее, товарищи, осторожнее, не помните, по испачкайте! — предостерегал директор института.

Настала очередь Нодара Одишария. Он внимательно изучил подпись, прочел, как все, сам текст, передал завещание сидящему сбоку коллеге и странновато усмехнулся.

— Что вы ухмыляетесь? — не выдержал Кахишвили.

— Достойно удивления! — вставая, провозгласил Нодар.

Все разом смолкли.

— Что достойно удивления? — сердито спросил директор.

— Не думайте, что я сомневаюсь в реальности завещания. Я хорошо знаком с почерком академика, завещание действительно написано им. Меня поражает одно — убедительно прошу не осуждать и не считать меня Фомой неверующим, — почему Давид Георгадзе вложил его во второй том энциклопедии, а не в один из ящиков письменного стола, где по смерти академика было бы куда легче обнаружить его?! Для уважаемой Анны (эти два «н» — явная насмешка над директором), насколько мне известно, астрономической энциклопедии попросту не существует. И сын Георгадзе — дай бог ему найтись — не наживал горб над книгами по астрономии. Кабы не счастливый случай, завещание академика могло не обнаружиться еще сто лет. — Одишария пожал плечами. — И второе: почему академик не оставил шифр сейфа?