суда.
– Вы понимаете, что они о нас подумают, как узнают, что за одну такую птицу человеку дали пять лет?! Разве это правильно?

Нужные слова отыскивались сами и свободно ложились на язык, он говорил и чувствовал при этом, что каждое слово его проникает в сознание людей, что весь зал, превращенный в единое целое им, Рауфом, с напряженным вниманием слушает и будет слушать его, пока он говорит. Это было совершенно неизведанное чувство, отдаленно напоминавшее испытанное в детских сновидениях сладостно пугающее ощущение полета.

Рауф кончил говорить и сел. Он ждал, что кто-нибудь, судья или прокурор, сделает ему замечание за резкий тон выступления, но этого не произошло. В полной тишине судья спросил вполголоса что-то у заседателей, а затем обратился к Рауфу:

– Вы признаете себя виновным?

Вопрос был настолько неожиданным и до того не соответствовал состоянию высокой взволнованности, переполняющей Рауфа, что единственно правильный ответ он сумел найти не сразу.

– С одной стороны, да, а с другой, - если хорошенько подумать, то, конечно, нет, - громко, уверенным тоном сказал он, и судья, полу прикрыв тяжелыми веками глаза медленно качнул головой в знак того, что он все понял именно так, как хотелось Рауфу.

Суд удалился на совещание, оставив взволнованного Рауфа наедине с залом, который казался ему теперь заполненным преимущественно людьми сочувствующими и доброжелательными. Это ощущение было подкреплено неизвестно откуда-то вдруг появившимся официантом Сабиром, который приблизившись к скамье подсудимых, успел, прежде чем его оттеснил конвоир, пожать Рауфу руку, сказав, что после этой речи он еще раз понял, какой тот замечательный и мужественный человек.

Разумеется, при всем этом Рауф несколько не рассчитал, что неожиданно появившийся ораторский талант может заставить суд оправдать его, и тем не менее состояние эйфории не только не ослабевало, а еще усилилось, когда, украдкой бросив взгляд в сторону жены, он обнаружил, что она смотрит в его сторону с выражением восхищения и жалости. Не удержавшись, он все-таки спросил у Арифа, может ли повлиять на судью его выступление, и тот дал ответ, после которого Рауф сделал вывод двумя вариантами, начисто исключающими любой третий, благоприятный для Арифа, ибо в соответствии с ними он выглядел либо человеком завистливым, либо же невежественным в своей профессии адвоката. И еще Рауф подумал, что, может быть, сделал в свое время ошибку, не окончив вместе с Арифом юридический факультет.

Все встали, когда вошел суд. Почти одновременно с судьей и заседателями откуда-то сбоку вынырнул прокурор, и по его расстроенному лицу Рауф догадался, что настоять на своем ему не удалось. Это подтвердилось почти сразу же после того, как судья огласил решение, согласно которому Рауф приговаривался к двум годам тюремного заключения и денежному штрафу в размере двухсот рублей.

Особенно тяжелыми показались первые дни, но позже, немного свыкнувшись с новым образом жизни, Рауф научился по-другому относиться ко многим обстоятельствам, а кое-что стал постепенно расценивать даже как везение. Именно удачей было то, что его направили отбывать срок в колонии, находящейся на территории республики, и ничем другим, как двойным везением невозможно было истолковать тот факт, что среди вновь прибывших заключенных отыскался лишь один, чей возраст, солидная внешность и агрономическое образование позволили в соответствии с требованиями тюремной администрации, занять ваканатное место одного из помощников главного садовода внутреннего парка с небольшой оранжереей. И этим человеком оказался Рауф. Работа была не тяжелой, а в хорошую погоду казалась даже приятной и обладала свойством погружать человека в глубокие раздумья об окружающем мире и о себе.

С Арифом он увиделся через два месяца. его адвокат был очень сердит и не старался этого скрыть.

В начале Рауфу это очень не понравилось, но выслушав Арифа, он был вынужден признать за ним некоторые права на это. Вести, привезенные Арифом, были действительно неприятными и заключались в том, что против Рауфа возбуждено новое уголовное - по осквернению могил. Обвинители - ближайшие родственники покойного Мамедзаде Шейды Газанфар оглы - доказательно утверждали, что Рауф и его сообщник Сабир, не пожалев для этого денег, наняли людей и те, осуществляя их гнусный замысел, резцом и краской вывели на могиле надпись, лживо утверждающую, что известный своими мужскими достоинствами в Пиршагах и за их пределами Шейда Газанфар оглы Мамед-заде при жизни был женщиной, и не потомком знаменитого рыбака Газанфара-киши, а какого-то неизвестного Бегляра, что также наносит тяжкое оскорбление безупречной чести матери Шейды Газанфар оглы, ныне также покойной, Алмас-ханум, женщины верующей и в высшей степени порядочной, а заодно и всем многочисленным здравствующим родственникам Мамед-ваде.

– Что с тобой происходит?
– удивлялся Ариф.
– Зачем ты это сделал?

– Разве Шейда может быть мужчиной?
– спросил растерявшийся Рауф.
– Я знал двух-трех женщин под этим именем. Это женское имя!

– Оказывается, ты простейших вещей не знаешь. Любой деревенский человек скажет тебе, что имена Иззет, Шовкет, Шейда могут быть как мужскими, так и женскими, - внезапно Ариф уставился на приятеля.
– А зачем тебе это вообще понадобилось, восстанавливать чужую могилу?

– Нужно было, - неохотно выдавил Рауф.
– Я тебе потом объясню.

– Когда же это потом?

– Через год и девять месяцев, - сказал Рауф.
– Когда выйду отсюда, все объясню, а ты меня поймешь.

– Неизвестно теперь, когда ты отсюда выберешься, - пробормотал Ариф.
– С учетом твоей судимости, последствия второго дела могут оказаться серьезными.

– Можешь чем-нибудь помочь?
– Рауф совсем упал духом, и Ариф почувствовал это.

– Кажется, что-то получается. Пытаюсь уговорить родственников, через знакомых пиршагинцев, чтобы они забрали назад свое заявление. Вначале и слушать не хотели, на меня ЧУТЬ ли не с кулаками бросались, а теперь сговорчивее стали. Я кажется, сумел убедить, что злого умысла здесь не могло быть, ну и про твое нынешнее положение рассказал, тоже подействовало. Так что ты очень уж не переживай, будем надеяться на лучшее.

В оставшееся время о делах они не говорили, просто сидели, вспоминали юность, и Рауф, глядя на своего приятеля, еще более исхудавшего за это время, вдруг почувствовал всей своей потеплевшей от этого разговора душой неясное беспокойство и грусть.

– И все-таки одного вопроса ты мне не задал, - перед самым уходом сказал Ариф.
– Ты ничего не спросил о Сабире. А ему ведь очень туго пришлось, на время даже в город переехал. Вел он себя очень благородно. Пытался все взять на себя, но уже было поздно. К этому времени все знали, что он восстанавливает могилу, исполняя желание своего друга Рауфа.