Шрифт:
Фридун долго топтался в конторе склада, пока служащий не обратился к нему:
– Какой товар угоден господину?
– Мне надо видеть господина Курд Ахмеда, - смущенно ответил Фридун.
– По приказанию хозяина господин Курд Ахмед отбыл в Басру. Когда вернется, неизвестно.
И вот Фридун. сидел теперь в Тегеране в одном из полуразрушенных домов окраины.
Комната, в которой поселился Фридун, была кое-как приспособлена для жилья.
Фридун разглядывал отсыревшие по углам стены и потолок. В нишах была расставлена всевозможная посуда и домашняя утварь: фаянсовые тарелки, глиняная лампа, заржавленная кружка. Внимание Фридуна привлекла разукрашенная фарфоровая чаша с портретом Насреддин-шаха в овале.
В комнату вошла согбенная старушка и, увидев чашу в руках Фридуна, сказала дрогнувшим голосом:
– Любуешься, сынок? Любуйся, любуйся! Целого мира стоит!.. Только осторожней, не разбей!
Последние слова вырвались у нее помимо воли.
– Не бойся, мать, не разобью!
– ответил Фридун и осторожно водворил чашу на прежнее место.
Женщина облегченно вздохнула.
– Правда, сынок, все это суета сует, но все-таки иметь вещь приятно. Если душа дэва заключена в склянке, как говорится в сказках, то моя душа - в этой чаше. Стоит ей разбиться, как я тотчас же испущу дух.
Сквозь низкие окна в комнату ворвались с улицы голоса. Это возвращались с работы ученики из сапожной мастерской. Солнце близилось к закату. Скоро должен был прийти Серхан, сын хозяйки, который возвращался по четвергам именно в это время.
Старуха поправила подушки на тахте и, прищурив добрые глаза, снова повернулась к Фридуну.
– Мечтала я, что будет у меня внук, я вручу ему чашу и тогда спокойно закрою глаза. А невестка не родит. Какие только заговоры и талисманы не пробовала! Ничего не помогает.
– Будет у тебя внук, мать, будет. И Серхан твой и невестка еще молоды.
– Но когда же? Я уж все глаза проглядела. Боюсь умереть, и тогда чаша...
– Ты опять о чаше, мать?!
– проговорил, входя в комнату, Серхан, крепкий бронзоволицый мужчина высокого роста, и протянул руку Фридуну. Салам! Тоска меня забирает, когда слышу разговоры матери о чаше, и обидно становится за людей. Каждый связал свою жизнь с какой-нибудь вещью: один с золотом, другой с лавкой, третий с поместьем... Человек отдал душу чашам, которые сам же своими руками сотворил. Сделался их рабом, невольником... Будь проклята такая жизнь!
Часто видел Фридун своего квартирохозяина Серхана, паровозного машиниста, угрюмым, раздраженным. Он вносил с собою в дом какую-то гнетущую тоску, напряженность. Ласковое лицо матери тотчас же становилось серьезным и озабоченным, а жена Серхана Ферида невольно бледнела.
В то же время Фридун ясно чувствовал разницу в характере страха этих двух женщин. В страхе матери наряду с глубокой любовью была и ласка и немая покорность. В отношениях Фериды к мужу чувствовалась скрытая враждебность и упорство.
Вот и сегодня Серхан вернулся с работы мрачный; он сидел с Фридуном за столом и молча пил чай, который очень любил.
Уже выпив пять стаканов, он ожидал, когда подадут ему следующий. Маленькая, по сравнению с мужем, Ферида, быстрая и расторопная в движениях, принесла шестой стакан чаю и поставила перед Серханом.
– Отнеси это и вылей на могилу своих родителей! Я чаю хочу, а не мутной водички, - вскричал вне себя муж. И сильным движением оттолкнул от себя стакан..
Стакан ударился об стену и разбился вдребезги, горячий чай обжег Серхану руку. Это еще больше рассердило его, и он ударил жену, наблюдавшую за ним ненавидящими глазами.
– Убирайся вон!
Ферида не тронулась с места.
– Убирайся, говорят тебе! Убью!
– Бей!
– вскричала Ферида.
– Бей, сколько хочешь!
Серхан замахнулся, чтобы повторить удар, но Фридун вскочил и удержал его за руку.
– Как не стыдно!
– проговорил он глухо.
– Ведь вы мужчина!
На глазах Фериды показались слезы, но она не стонала; стояла прямо и гордо.
Вошла мать Серхана и, увидя эту картину, всплеснула руками.
– Что это, сын мой!
– проговорила она, дрогнувшим голосом и повернулась к невестке: - Уйди, дочка! Уйди в ту комнату!
Ферида молча вышла. Мать принялась убирать осколки разбитой посуды. Серхан выбежал, хлопнув дверью.
– Он не виноват!
– как бы извиняясь за сына, начала мать.
– Работает, устает. Разве это у него работа? Хуже каторги! Не знает ни дня, ни ночи! Да еще всякий проходимец требует денег или подарков. Не дает - стращают, грозятся прогнать со службы, а даст - сам останется голодным, жена голой. Нет, он не виноват. Уж, видно, опять какая-нибудь неприятность, а он излил гнев на эту бедняжку...