Продолжая разговаривать, они шли рядом.

С Гусейном Махбуси Керимхан Азади познакомился в тюрьме шесть лет тому назад.

На второй день после ареста отворилась дверь камеры, тюремщики швырнули в нее кого-то и снова заперли дверь. Новый арестант стонал, жалуясь на боль во всем теле. Он изрыгал проклятия полиции, изувечившей его, проклинал правительство, законы, не щадил даже самого Реза-шаха.

Не выдержав его стонов, Керимхан подсел к нему и стал успокаивать.

Темная и сырая камера, общие страдания быстро сблизили их. Они подружились, как товарищи по несчастью.

Спустя пятнадцать дней, Гусейна Махбуси увели из камеры Керимхана, а еще через две недели Керимхан узнал, что его сослали с первой партией осужденных на юг.

Второй раз Керимхан встретился с ним через два года на юге. Тогда истекал срок ссылки Гусейна Махбуси, и он готовился к возвращению в Тегеран. Они встретились как старые друзья и провели вместе еще несколько дней.

Отбыв срок ссылки, Махбуси уехал в Тегеран, и связь между ними оборвалась. Но через несколько лет Махбуси снова был сослан с партией новых осужденных на юг. Там состоялась третья его встреча с Керимханом, все еще отбывавшим свой срок.

– Я снова попался, дорогой брат мой!
– сказал он тогда с отчаяньем.

Уезжая за истечением срока ссылки, Керимхан оставил Гусейна Махбуси: ему предстояло отбыть там еще целых пять лет.

– Иди, братец!
– сквозь слезы сказал он тогда Керимхану.
– Но на свободе вспоминай иногда несчастного Махбуси, даже могила которого никому не будет известна...

– Слава богу, что ты все же вышел живым из этого пекла!
– радостно проговорил Керимхан.
– Но как ты освободился? Тебя амнистировали?

– Таких, как мы, не амнистируют. Я бежал.

– Значит, ты проживаешь в городе нелегально? Надо быть очень осторожным. Попадешься еще раз, не избежишь веревки.

– Эх, мне все надоело... Я больше не выдержу ссылки. Однажды умереть и покончить все расчеты - куда легче. Буду бороться до последнего вздоха, А ты что поделываешь?

Керимхан рассказал ему о своей жизни, о работе, о политическом положении в Тегеране, о невыносимо тяжелой жизни рабочих и крестьян.

Они дошли уже до дома Керимхана, и разговор прервался. Керимхан постучал в дверь. На стук вышла Хавер.

– Где ты был так долго?
– дрожащим от радости голосом проговорила она.
– Почему так опоздал?

Как дорога, как знакома была Керимхану эта дрожь в голосе Хавер, дрожь, в которой выражались одновременно и радость и тревога.

– Я с товарищем, Хавер, - поспешил ответить Керимхан.

Они молча прошли в убогую маленькую комнату.

– Чай есть?
– спросил Керимхан.

– Сейчас принесу, - ответила Хавер и, подняв глаза на гостя, с которым только что познакомилась, тотчас же отвела их в сторону. Глаза гостя пристальные и настороженные - сразу же ей не понравились.

Керимхан стоял у тахты и смотрел на спавшего Азада.

– Он долго ждал тебя, - повернулась к нему Хавер, - но было поздно, и я уложила его спать.

– И хорошо сделала, - ответил Керимхан и, нагнувшись, осторожно поцеловал мальчика.

Любящими глазами смотрела Хавер на мужа и сына. Повернувшись, чтобы идти, она снова столкнулась с острым взглядом гостя. "Спаси господи! Какие у него нехорошие глаза!" - подумала она.

Выйдя во двор, Хавер передала свое впечатление Керимхану.

– Это сумрачное выражение глаз - результат вечных страданий, моя Хавер.

– Нет, в них не скорбь, а что-то другое... Ведь больше тебя никто не страдал, но глаза твои излучают свет и любовь.

– Этот свет моим глазам даешь ты своей любовью, моя родная.

Ни слова больше не говоря, Хавер стала приготовлять чай и ужин.

После ужина, когда гость вышел из комнаты, Хавер сказала Керимхану.

– Я не хотела говорить при госте. Приходил Фридун, Он очень хотел видеть тебя. Завтра будет тебя ждать у себя.

Хавер задумалась и добавила:

– Вот настоящий человек! И глаза, и голос, все, все у него полно доброты и искренности. А этот...

– Ничего, Хавер, - ответил Керимхан.
– Приютим его на ночь, а утром уйдет. Я его больше не буду приводить к нам.
– И он еще раз поцеловал жену в глаза.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Реза-шах медленно поднимался по белым мраморным ступеням дворцовой лестницы; придворные застыли со сложенными на груди руками, военные вытянулись в струнку. Казалось, все эти люди, бледные от страха, превратились в изваяния.