— Оттащите в комнату рядом с моей, если сам не пойдет. Да, да, осторожней с этой зверюгой, она ранена.

…С ума сойти, увидел это собственными глазами! Ощущение, что сходишь с ума. Как южане терпят двоих таких?

Энихи ударил хвостом по каменной плите. Хлестко, снова заставив шарахнуться слуг. Наверное, на “оттащите” разозлился, довольно подумал Лачи. Правильно, малыш, чем живее ты будешь, тем лучше. Твоя ярость — это твоя сила, а управляю ей отныне я.

Но в этот миг он больше никем и ничем не мог управлять. Вернулся в свои покои, зная, что пока все будет в порядке, залпом выпил треть кувшина воды, потом крепкой настойки, и упал на кровать, восстанавливать силы.

Не меньше пяти часов проспал, и мог бы еще столько же — все еще довольно паршиво себя чувствовал, неприятно и непривычно слабым, — но пора было браться за дело.

В комнате, отведенной Кайе, все было приготовлено, просто и удобно — северянин не видел смысла в ненужной жестокости. Печать хальни неразрушима. Пусть напоследок поживет нормально.

Повязка валялась в углу комнаты. Значит, стал человеком, стащил с себя и снова нырнул в эту шкуру.

— Может, вернешься в человеческий облик? — спросил Лачи. — Поговорим.

Тварь только стукнула хвостом по полу — Кайе не мог позволить себе открыто выказать гнев… впервые. Но презрение — великолепно.

Зверь не собирался перекидываться. А разговаривать с энихи — нелепо.

Заставить просто, всего-то отдать приказ. Не хотелось. Сам себе удивлялся — привлекала эта дикая гордость, не было желания ломать ее, да еще так… примитивно, напротив, хотелось коснуться; вспомнил — в детстве, когда болел зуб, так же тянуло дотронуться.

Вот и решение, мелькнула мысль, и человек не сдержал тонкой улыбки. Осторожно опустил ладонь на спину зверя, помня — он ранен. Вот, и кровь снова пошла, без повязки-то. Хм, значит, сбросить ее нанесенным вредом не считается? Видимо, он в самом деле привык. Пальцы утонули в густой черной шерсти, короткой и неожиданно мягкой.

Не обратил никакого внимания на рычание. Зверь встал, скидывая руку, шагнул в сторону, но словно лбом уперся в негромкое повеление:

— Оставайся на месте.

Все-такибез приказов с ним не справиться. Рука снова осторожно взъерошила мех, но, поднятая в третий раз, встретила пустоту.

— Амаута талли хиши!! — прошипел Кайе, откидываясь к стене. — Добился, чего хотел, да? Убери свои лапы!

— Лапы у тебя, зверек, — северянин поднялся, отступил на шаг, улыбаясь. Подействовало. Перекинулся добровольно… почти. Оглядел его, подняв бровь:

— Может, умоешься? Или у вас на юге…

— Пошел ты!

— Если желаешь, ходи без повязки, — указал на большой кувшин и таз: — Раз уж все труды целителя перечеркнул… Воды тебе хватит.

— Где он?

— Кто?

— Полукровка. Теперь он тебе зачем? Ты обещал отпустить.

— Отпущу. Не сейчас. Ты еще ничего не сделал, разве что перепугал моих слуг.

— Дай нам поговорить, — потребовал Кайе. — Ты обещал.

— После. Ты же не чувствуешь, что ему плохо?

Лачи еще раз долго, пристально посмотрел на пленника, повернулся и вышел. Ничего, время ждет. Через глазок в двери видно было, что юноша делает.

Тот, убедившись, что дверь закрылась, сразу потянулся к воде — сначала пил, жадно, потом плеснул на тканое полотенце, принялся стирать кровь. Северянин угадал верно — южане любили воду, и Кайе тоже. Он не боялся собственной крови, как и чужой, разумеется; но, испачкавшись, потом приводил шерстку в порядок с особым тщанием.

Лачи попытался представить, как себя вел бы на его месте, то есть вот так, в плену, в безвыходном положении… ну, хоть Айтли. Нет, об этом думать было совсем неприятно.

**

Астала

Шиталь не любила называть его Огоньком. Еще в первые дни спросила, знает ли он свое настоящее имя и не против ли, если будет звучать оно? Не видел смысла отказывать, ведь на севере его чаще звали по имени — с тех пор, как вспомнил свое прошлое. Южное прозвище произносилось бы на языке Тейит иначе…

А сам так и не определился, что ему сейчас ближе.

Кайе был жив; когда в один из дней резко заболело плечо, будто когти в него вонзили — Огонек обрадовался до того, что забыл, где находится. Колесом прошелся по саду, едва не врезавшись в растерянного прислужника.

Когда боль отпустила, снова засомневался. Но сил не было снова с головой нырять в неуверенность, и он махнул рукой на осторожность, попросил беседы с Шиталь.

Она встретилась с полукровкой в любимом тенистом уголке сада; сидела, вышивая поясок-оберег для младенца. Начала первой:

— Что с тобой творится? То ты просил позволения помогать целителю, и тобой были довольны, то передумал.

— Ала, я…

Рассказал обо всем. Шитал смотрела на него, не мигая и, кажется, не дыша. Поясок пестрой змейкой утек в траву, позабытый.