Останавливаясь на несколько секунд, она играет вновь. Теперь о доме. Начинает тоскливо о сыром подвале, но потом вспоминает о саде, о сырой траве, прохладном утреннем воздухе. В музыке мелькает запах роз и песня малиновки.

Длинные гибкие пальцы бегают по грифу быстро, как живое насекомое. Эту музыку играть тяжелей, чем короткие заученные мелодии. И после второй Мия уже устала.

Она останавливается. И воздух взрывается аплодисментами, криками восторга. Люди со всех сторон кидаются к ней, желая выразить восхищение, прикоснуться. Отец Пеларатти подхватывает Мию и быстро ведет из зала, опоздай он, и ее бы просто смяли.

На выходе из зала Мия слышит:

– Умница.

Шепот у самого уха. Горький запах дыма.

Через пару недель ночью, во сне, Мия видит зеленую траву. Она идет по ней маленькими-маленькими ногами. Сколько ей лет? Может, три или четыре года. Здесь так много солнца. Она никогда не устанет искать его в отблесках тусклого света в окружающей ее темноте.

Проснувшись, она все еще помнит свой сон. И помнит, что это и не сон вовсе.

Говорят, дети забывают то, что случилось так давно. Но она помнит. Может, дело в том, что потом, в наступившей темноте, вспоминать стало попросту нечего?

А еще во сне было небо. Как может быть столько прозрачно-голубой пустоты? Как, когда мир вокруг нее такой маленький. Она знает, что хочет сыграть вечером.

Теперь ее встречают совсем не так. Тишина наступает, как только она входит в зал. На приемы больше не ходят танцевать или играть в карты, не слышны даже беседы. Все приемы в городе теперь устраивают лишь для того, чтобы услышать ее.

С первыми нотами небо раскидывается над ними бесконечной голубизной. Это музыка тоски и удивления. Мия все еще пытается осознать, как это, быть частью огромного мира. Чувствует себя точкой, мухой в черной пустоте. Музыка ищет выход из темноты, но свечи, горящие вдали, как звезды, это все, что у нее есть.

Мелодия кончается. Где-то слышится плач.

– Это о Боге, – говорит кто-то.

Мия уходит. Но они уже не могут ни пить, ни веселиться. Только не после этого.

Сны теперь приходили каждую ночь. Больше она не сомневалась, что раньше могла видеть. А теперь научилась снова. Только иначе. Каждый сон она могла сыграть, и тогда другие видели их тоже.

Частицы памяти вспыхивали в темноте. Музыка расставляла их по местам. Она вспомнила почти все. Жизнь в приюте, других детей, яблони в саду, старую капеллу… Тот самый клавесин в свете витражей. Она вспомнила даже, как выглядит отец Пеларатти. Его толстые губа и обвисшие щеки. Тогда он ее испугал. Что было после? Ничего. Только темнота.

Словно какой-то провал из одного мира в другой. Как это произошло?

Мия прислонила скрипку к плечу. До сих пор, чтобы вспомнить, она играла про свет. Наверное, теперь пришло время сыграть про темноту.

В этой музыке было легко потеряться, она походила на падение. Падение не случайное, а осознанный шаг с края пропасти. Темный подвал, в котором нет света. Она еще видит, но это уже запрещено. Боль в пальцах, растягиваемых кожаными ремнями. Священник, что-то бормочущий над ее лицом. Жуткая резь в глазах.

Мия вспомнила. Дрогнувший смычок соскользнул, резанув воздух громким некрасивым звуком. Лопнула струна скрипки, ударила по щеке. Мия села на пол, дрожа и прижимая к себе инструмент. Ее замутило, показалось, что воздухе резко запахло гарью.

Разве он так уж и скрывал от нее раньше? Она знала, как изменились ее пальцы, почему это не пугает, а ослепление приводит в ужас? Нет, это тоже не новость. Он же много раз повторял, что чувства лишь мешают сосредоточиться на главном. Вот и удалил их все.

Мия слышала истории о детях, которым специально ломали ноги, искривляли позвоночник, ослепляли… Чтобы вызвать больше жалости, когда те пойдут просить денег. Ее дар – не творение Бога, он создан жадностью и жестокостью. Раньше она думала, что Бог выбрал ее для чего-то важного. И это помогало пережить пустоту и темноту вокруг. Она поверила в это еще больше, когда научилась играть так, как теперь. Но Бог ее не выбирал. Она не особенная, а наоборот. Поломанная.

Мия сидела на полу и медленно отрывала от скрипки струну за струной. Их она наматывала на свои нечеловечески длинные пальцы.

Под окном цвел миндаль. Приближалась Пасха.

Вечером она отказалась выходить из комнаты. Отец Пеларатти, увидев разорванные струны и исцарапанные руки, пришел в ярость. Он кричал на нее, стучал кулаком по стене, но Мия осталась равнодушна.

– Я никуда не пойду, – твердила она одно и то же голосом тихим, но твердым.

Священник заламывал руки и наигранно вздыхал, хлопал дверью и уходил, возвращался снова. Мия не ела, не пила, не поднималась с пола. Раньше он мог и ударить ее. Но теперь не решался, слишком многое от нее зависело, к тому же синяки могли заметить.