– Давно болит?

Кивок.

– Тошнота? Головная боль?

Кивок.

– Я правда не могу ничего сделать без талона, – врач кивнул на камеру, презрительно смотрящую выпуклым чёрным глазом из угла кабинета. Смущённо зашуршал бумажками, полез зачем-то в ящик стола.

«Сколько жить?» – просто спросил Бут.

– Как повезёт… Освобождение от работы на сегодня выпишу.

Бут, сжав зубы, попытался встать со стула.

– Вы уронили, – неожиданно сказал доктор и кивнул куда-то на пол.

Бут удивлённо посмотрел вниз и увидел маленькую овальную голубую таблетку. Медленно наклонился, сделав вид, что завязывает шнурки на ботинках. Стиснул зубы – от боли потемнело в глазах. Вслепую пошарил пальцами по полу, нащупал таблетку, сжал в кулак. Уходя из кабинета, повернулся и благодарно кивнул доктору.

– Под язык, – еле слышно шепнул тот.

Таблетка холодом растеклась во рту, добралась до сердца, немного ослабила тугой узел, скручивающий всё нутро. Бут отдал записку из медпункта бригадиру и побрёл в сторону проходной, силясь сообразить, что же теперь делать. Воровато озираясь – не видит ли кто – нащупал ключ-карту, зашитую в обшлаге куртки. Шестьдесят три минуты разговора, так в банке сказали, когда он карту брал. Целое состояние. За таким сокровищем охотников много. Даже свои, сослуживцы, не побрезгуют огреть чем-нибудь тяжелым по голове и украсть этот маленький кусочек пластика. За шестьдесят три минуты можно много чего полезного сторговать: одежду, одеяла, обувку поновее. А Бут всё мечтал на собеседование их потратить, чтобы хоть на старости лет паёк побольше получать. Глядишь, исхитрились бы с Уной откладывать по чуть-чуть припасов. Так, после его смерти, она бы голодной не осталась какое-то время. Но какой теперь смысл? Иллюзий Бут не строил, понимал, что с больным сердцем долго не протянет. Много таких повидал на своём веку.

У забора за проходной в луже собственной мочи и крови лежал, скрючившись, Син.

– Мрази! – кричал он, захлебываясь кровавой слюной. – Зачем вы нас затыкаете? Почему вам можно говорить, а мне нельзя? Почему? Бут! – Син заметил подошедшего соседа. – Бут! Это херня всё, друг. Им не нужны наши слова, это не та валюта. Это мелочь, дешёвка, перхоть для них, Бут! Ты ничего не купишь за свою перхоть!

Стоявший неподалёку охранник нажал на кнопку, и голова Сина взорвалась багровым фейерверком, обдав Бута тёплыми брызгами.

– Собеседование не прошёл, – хмыкнул охранник, – нервишки сдали. А ты вали, не стой на месте.

Бут спешно развернулся, вытер рукавом кровь с лица и поспешил домой, осторожно переставляя ноги, словно боясь, что от быстрых шагов сердце будет биться о рёбра и расколется раньше времени.

Всё, о чём кричал Син, Бут и так знал прекрасно. Уж каким дураком надо быть, чтоб не догадаться? Они просто мелкие коричневые муравьи, ползающие в сырой бетонной яме, умирающие за станками, воспроизводящие новых коричневых муравьёв. И никогда им из этой ямы не вылезти – там, сверху, всегда найдут способ щелчком сбить слишком ретивое насекомое обратно в яму. Что они могут сделать против системы? Кто услышит немых, если никто не хочет их слышать? Но что ж теперь? Помирать? Ведь есть надежда всё-таки. Призрачная, расплывчатая, туманная, невероятная. Но есть. Вдруг получится? Просто у других раньше не получалось, а у кого-то получится. Невозможно же по-другому. Как без надежды-то?

У подъезда Бута догнала Ила. Посмотрела на его серое лицо, сокрушённо покачала головой. Крепко взяла под локоть и повела в дом, стараясь приноровиться к его тихим шагам. На площадке третьего этажа остановилась, настойчиво подёргала Бута за рукав, чтобы обернулся.

«Работа есть. Фабрика. Одежда. Одна умерла. Ищут новую. Уна», – медленно, старательно показала она, чтобы Бут наверняка понял.

«Слабая. Как?»

«Сможет. Легко. Завтра приходит. Фабрика. Встречу. Слова есть?»

«Есть».

Ила торопливо сунула руку за пазуху, вытащила маленькую консервную баночку каши, сунула Буту в карман. Решительно поджав губы, строго посмотрела на него. Бери, мол. Проводила до двери и ушла восвояси.

Бут надавил на кнопку звонка, привалившись к дверному косяку. Уна отворила, сияя бледным личиком, как утренний цветок. Увидела измученное лицо отца и сникла, увяла.

«Устал. Спать», – Бут тяжело прошёл в комнату, выложил на стол из кармана банку с кашей. Лёг, не раздеваясь, на лавку. Хорошо, что Илу встретил. Так бы осталась дочка без ужина. Паёк на заводе он сегодня не забрал.

«Папа?» – встревоженно спросила Уна.

«Завтра. Важно», – ответил он, закрывая глаза и проваливаясь в сон.

Утром Уна уже ждала его, подогрев вчерашние консервы и заварив чай. Не ужинала без отца, не привыкла.

Бут с трудом встал с лавки, чувствуя, как боль липким холодным осьминогом тянется от сердца к шее, к ногам. По всему телу. Сел за стол, посмотрел на дочь.

«Завтрак. Потом пойдем. Фабрика. Ты. Работа».

Уна улыбнулась обрадованно. Она давно хотела отцу помогать, да её дальше проходных и не пускали, видя толстенную медицинскую анкету.

На улице она крутила головой, словно птичка на ветке. Давно уже не выходила, отец запрещал. Боялся, что обидят. Глядела радостно на серые стены жилых блоков, на замызганные окна, отражающие грязное небо. Будто это не нищий рабочий район, а та сказочная яркая жизнь из телевизора: жёлтые дома, пронзительно-синее небо, зелёные деревья. А тут – ни дерева, ни травинки, всё в бетон закатано. Всё серо. И только рабочие-муравьи бурыми шеренгами стекаются к своим заводам.

У проходной ткацкой фабрики, в стороне от толпы работниц, вяло толкающихся в очереди к турникету, их уже ждала Ила, переминающаяся с ноги на ногу, выглядывающая знакомые лица поверх голов. Заметила, подбежала, потянула Уну за руку.