Новые струны натянули на скрипку уже на следующее утро. Отец Пеларатти осторожно положил инструмент перед Мией. Она его не коснулась.

– Скоро Пасха! – пытался убедить ее священник. – Все уже знают, что ты будешь играть! Это обсуждают везде!

Мия смотрела в темноту. Ни одного огонька вокруг. Почему у нее все отобрали?

Тихие шаги по комнате, она почувствовала их вибрацию щекой на деревянном полу. Сладкий запах дыма. Голос епископа.

– Бедная девочка.

Он опускается на пол рядом с ней. По тону Мие кажется, что он не жалеет ее, а улыбается. Рядом с ним лежать на полу ей становится стыдно. Что он делает здесь? Наверное, отец Пеларатти позвал его, решив, что тот убедит ее подняться.

Он говорит медленно, очень-очень тихо. Но она слышит его слова будто внутри головы.

– На этом свете полно людей, с которыми поступили несправедливо. Они болеют и умирают, ничего не получив взамен. Свою цену платят даже те, кто считает себя счастливчиком. Даже те, кто не знает об этом. В итоге каждый из нас потеряет все. Твоя плата велика. Но ты получила за нее несоизмеримо больше. И да, это плохое оправдание для мира, но скажи честно, ты отказалась бы от скрипки теперь, если бы могла выбирать?

Он ушел. Отставив Мию одну. Щеки ее горели. Руки ее судорожно шарили вокруг в поисках скрипки. Нашла. Прижала к себе. Потрогала свежие струны.

Новая мелодия была тихой и тоскливой. О потерях и одиночестве.

Она так отчаянно хотела видеть, а музыка показывала лишь обрывки, лишь огоньки, но не солнце. Но Мия знала, что выбрала бы скрипку. Не раздумывая.

К Пасхе Мию готовили специально. Она разучила столько подобающих мелодий и гимнов, что могла бы играть сутками без перерыва. Темное платье делало ее похожей на монахиню. Но во что ее одевали, она никогда не интересовалась. Мия ждала этого выступления с момента приезда. Оно было самым главным. И почему-то ей казалось, что там произойдет что-то чудесное.

Ее разбудили рано, солнце едва начало всходить. Отец Пеларатти вел ее за руку по каменной мостовой. Сырой утренний холод заставлял ежиться, но день, наверное, будет жарким. Рассеянный свет восхода ощущался где-то в уголках глаз. Хоть раз бы увидеть солнце таким, как во сне.

В церкви сладко пахло воском и ладаном. Каждый шаг отражался бесконечной гулкой высотой. Мия ощущала, как эхо улетает далеко вверх, и не могла представить размеров этого здания. Казалось, будто оно достает до облаков. А звуки ее музыки достанут сегодня до неба.

– Епископ скажет тебе, что играть. После проповеди, после хора. В самом конце. Ты же справишься? – голос отца Пеларатти дрожал от волнения. Он неумело обнял Мию в первый в жизни раз и тут же отошел. От неожиданности она не успела ответить.

Епископа она узнала по дыханию, по шагам. По легкому запаху дыма. Может, это запах горящих свечей?

– Что мне сыграть? – спросила Мия, не поворачиваясь к нему.

– Разве могу я тебя ограничивать? – в его голосе опять улыбка, но сегодня она грустная. – Ты сыграешь то, что нужно. Сыграешь как никогда. Мне так сказали…

Первая нота ее музыки звучит как продолжение затихающего голоса хора. Но их пение – о смирении и преклонении, а ее – о восхищении красотой всего сущего. В ее музыке продолжают перекликаться голоса, собираясь в один стройный звук и рассыпаясь вновь. Толпа ахает. Они боятся дышать, чтобы ничего не пропустить.

Но потом музыка меняется. Теперь она играет им о них самих. Играет о людях. Как всегда, со скрипкой в руках она видит, и видит гораздо лучше, чем обычным зрением. В этой мелодии есть и красота, но в глаза, в первую очередь, бросается отвратительное уродство.

Каждый смотрит в пустоту, как в отражение. В зеркало в руках изуродованной девочки. Видят себя нелепыми в этих праздничных нарядах, мелкие дела, занимавшие их головы, вмиг теряют всякий смысл. Остается пустота, стыд и сожаления. Половина прихожан готова сбежать, сбежать от себя самих. Но никто не шевелится.

В глубине зала, у стены, плачет отец Пеларатти. Он смотрит на пальцы Мии и вспоминает, сколько раз девочкой она плакала в подвале. Ей полагалось стать послушной механической игрушкой, инструментом, красиво воспроизводящим мелодии. Но, кажется, он сделал что-то не только с ее телом, но и с ее душой.

От слез все вокруг расплывается, а руки дрожат. Горячий воск свечи в его руках закапал на пальцы и одежду, и он поставил ее на алтарь. Утерев лицо рукавом, он прислонился лбом к холодному камню колонны. Эта музыка прекрасна, но почему так мучительна?

Свеча медленно наклонилась и упала с алтаря.

Мия устала. Ее длинные пальцы онемели. Скоро она закончит. Последняя часть мелодии – о покое. И о прощении. За то, что сделали с ней, за то, что делают с собой. Музыка вновь взмывает вверх и наконец-то достигает неба, приливами эха отвечая откуда-то из-под самого свода.