Шрифт:
— Мужики… вы там никому ничего не говорите — не надо лишнего звона. Ладно? Федя, ты только к начальнику зайди — объясни: пристали, мол, неизвестные, морду ни за что ни про что набили. Ты все-таки с начальством за ручку здороваешься, на рыбалке у одного костра ночуешь… Командировка моя, скажи, временно откладывается.
— Сделаю. Лежи спокойно, не дергайся! Я к полудню забегу.
— На дверь замок повесь — чтобы не заглянул кто случайно.
Уходя, Теодолит переспросил:
— Совсем-совсем никому не говорить?
— Очень прошу тебя: никому! Совсем никому, пожалуйста!
Топограф поправил очки и кивнул.
Хлопнула дверь, звякнула о проушину накладка, щелкнул замок, проплыли под окнами головы уходящих. Он с трудом поднялся, вышел в переднюю напиться, принес чайник в комнату. Голова кружилась, к горлу подступала тошнота. Подошел к зеркалу и не узнал себя: разделали, как говорится, под орех! Тело, однако, почти не болело — видно, лежачего его и правда не били. Лежачих бьют ногами…
Он снова сел на кровать, сделал еще несколько глотков из чайника, осторожно положил голову на подушку и провалился в беспокойное забытье.
…Пластом два дня, два вечера, две ночи лежал я на печи и сатанел. А третья ночь была уже короче, а день за него — с посвистом летел!.. Намывшись в бане и насытясь щами, рубаху темно-красную надев, иду я, взгляды чувствуя плечами, под птичий вечереющий напев. Иду я — по любовь! Держу высоко распухший нос. Шаги мои легки. Ну! Где вы, парни, прячетесь до срока, свинчаткой наливая кулаки?!Они и не думали прятаться… Когда он дошел до пожарной каланчи, из-за угла наперерез вышел главарь. Еще двое остались сидеть на завалинке пожарки, щелкая семечки и поглядывая в их сторону…
Отлеживаться ему пришлось не три дня, а ровно неделю — пока перестала кружиться голова, отпала с ссадин короста, выцвели, расползшись, синяки. И все равно только после заката солнца, густо припудрив следы побоев, он решился выйти на улицу, сказав Федору, что — прогуляться.
Непонятное, мучившее его беспокойство, не дававшее уснуть по ночам, доводившее временами до исступления, наконец-то отпустило. Он десятки раз мысленно проделывал предстоящий путь, и сейчас ничто, казалось, не могло ему помешать пройти этим путем в реальности. Он не представлял еще, каким образом сумеет увидеть Валентину, что скажет ее дядьке, если не сама она выйдет открыть дверь; не представлял и представлять не хотел.
Никакой темно-красной рубахи у него вообще не было, и в бане он не мылся, и лежал не на печи, — все это появилось лишь в стихах, для колорита. И о парнях он не думал…
Парень положил ему руку на плечо:
— Не спеши, инженер, не спеши. Отойдем в сторонку, поговорим.
Они перешли на другую сторону мостовой, перепрыгнули канаву и сели под забором на траву.
— Слушай, инженер… Мы лично против тебя ничего не имеем. Какая, сам подумай, нам охота с тобой возиться?! Но пустить тебя дальше — не пустим, так надо. Меня и одного, конечно, на тебя достаточно будет, а нас, смотри: здесь — трое, да тот, четвертый, которому ты нос отремонтировал, неподалеку бродит. — Он непроизвольно глянул в сторону Валиного дома. — Душа не лежит, однако, снова тебя бить. И если вынудишь, я сделаю просто: я тебе ногу сломаю, дам такую подсечку — и сломаю. Так оно лучше будет. Полгода, это с гарантией, на больничном отсидишь: месяца три с гипсом, месяца три — при костылях да палке. Долго на Пустошке не объявишься… Ты понял меня? Закуривай! — И он вытащил из кармана замусоленную пачку.
— Цепными псами нанялись, а? Цепными псами!.. За свои животы поганые дрейфите? Ножичек вам с пружинкой мерещится? Холуи вы!
— Не надо, не ругайся. Не лезь, куда тебе не положено.
Они выкурили по сигарете, сидя бедром к бедру: со стороны могло показаться — два закадычных приятеля.
— Ну, хорош! Пообщались и хватит. Пойдем, инженер, домой, пойдем…
Парень поднялся и перепрыгнул обратно на мостовую. Следом и он перескочил канаву.
— Придешь завтра на работу, увидишь свою девку — наговоритесь вволю. А сейчас ступай!
Парень остановился.
И тогда, резко повернувшись к парню, он присел, словно собираясь бежать — туда, в конец Пустошки, любой ценой прорваться к совсем близкой цели, во что бы то ни стало пробиться…
Поглядев в его глаза, парень нахмурился, отступил назад и, загораживая путь, раскинул руки:
— Не шали, инженер, не надо…
Качнувшись туловищем вперед — к парню, вложив всю силу своего отчаяния в кулак, он ударил по растерянной, вытянувшейся физиономии, увидел, как дернулась голова на могучей шее, как вскочили с завалинки и побежали к ним те двое, круто повернулся и зашагал прочь, безразлично ожидая ответных ударов сзади. Его не тронули…
В понедельник, явившись на работу раньше всех, он кивнул с крыльца ходившему по двору сторожу, открыл и запер за собой камералку, сел у окна, из которого видна была калитка, собираясь дождаться Валентину, поговорить с нею и сразу же уйти на пристань к Феде, чтобы зря не отсвечивать в конторе, не смущать людей странностями своего «портрета».
Контора постепенно наполнялась. Прошел начальник экспедиции, Спящая Красавица… Кудрявый помощник Теодолита… Вот и сам Теодолит стремглав проскочил на крыльцо. Валентины не было… Когда же Теодолит и кудрявый, а с ними еще один — незнакомый — парнишка вышли, нагруженные инструментом, за ворота и направились в сторону Камы, нехорошие предчувствия незримо вползли в камералку, заполнили ее, заметались в ставших вдруг тесными стенах. Он выпрыгнул в окно и побежал догонять топографов.