Таким образом, Ци Сы-хэ, развивая традиционную точку зрения, восходящую к авторитету Чао Гун-у, утверждает, что источники «Планов Сражающихся царств» вышли из-под кисти сочинителей из круга «школы цзун-хэн» [295] .

Как известно, в ранних литературных каталогах Лю Синя и Бань Гу за термином «школа цзун-хэн» скрывалась литературная рубрика, включавшая 12 сочинений, ни одно из которых не дошло до наших дней [296] . В послесловии Лю Синя и Бань Гу к этой рубрике дается следующее пояснение: «Отрасль [литературы] представленная "школой цзун-хэн", вышла [из недр] посольского управления (Син жэнь чжи гуань) [297] . Кун-цзы сказал: "Хоть он и выучил три сотни од, но пошли его за пределы страны, не сможет самостоятельно ответить [на заданные ему вопросы]. Хотя он и много знает, но какая от этого польза?" Еще он сказал: "Ну и посол! Ну и посол!" Это значит, что ему (т. е. послу) надлежит действовать, применяясь к обстоятельствам, руководствоваться [общими] распоряжениями, а не [детальными] инструкциями. В этом его достоинство. Когда же случается, что неправедные люди становятся [послами], то начинаются коварство и обман, которые лишают их доверия» [298] . Это послесловие коренным образом отличается от тех, которые сопровождают перечни сочинений, связанных со «старыми» школами, описанными еще Сыма Танем [т. е. со «школой жу» (жу цзя), «школой дао» (дао цзя), «школой инь-ян» (инь-ян цзя), «школой фа» (фа цзя), «школой мин» (мин цзя), «школой последователей Мо-цзы» (Мо цзя)]. В них даны лапидарные характеристики воззрений, которые, по мнению Лю Синя и Бань Гу, разделяли все адепты каждой данной школы. В вышеприведенном же отрывке содержится лишь косвенное сообщение о том, что представителей «школы цзун-хэн» объединяло отношение к посольской практике. Это различие наводит на мысль, что под «школой» в последнем случае подразумевалось не определенное направление в идеологической жизни древнего Китая, не группировка политических единомышленников, а скорее комплекс тематически однородных сочинений. Значит, фигурирующий в высказываниях Ци Сэ-хэ образ безымянного сочинителя из «школы цзун-хэн» лишен сколько-нибудь определенных идеологических и политических характеристик. Выяснение этого обстоятельства не только превращает его в некую бесплотную литературную тень, но и свидетельствует об отсутствии реальных оснований для атрибуции, предложенной Ци Сы-хэ.

С совершенно иных позиций к «Планам Сражающихся царств» подошел современный американский востоковед Крамп. Его отношение к этой проблеме сложилось под влиянием ставшей уже традиционной в среде западных литературоведов-китаистов точки зрения, что все содержание рассматриваемого памятника принадлежит к области художественного вымысла и должно рассматриваться лишь как явление древнекитайской художественной прозы [299] . Суть выводов Крампа относительно характера и происхождения памятника сводится к следующему.

1. В «Планах Сражающихся царств» собраны тексты, рассчитанные на чисто риторический эффект. Эти тексты представляют собой школьные упражнения, составленные учителями риторики и их учениками по заранее заданной схеме и предназначенные для развития ловкости речи и умения изобретать доказательства [300] .

2. Хотя история китайской риторики известна недостаточно, но тем не менее тип вымышленных речей, содержащихся в «Планах Сражающихся царств», представляется возможным определить исходя из античных образцов. Они соответствуют той разновидности декламационного красноречия, которую в римских риторских школах называли свазорией [301] .

Такого рода выводы могли бы показаться правдоподобными, если бы от рассматриваемого памятника и создавшей его эпохи не сохранилось ничего, кроме небольшого числа обращенных к правителям Сражающихся царств речей-советов, речей-наставлений, для которых характерны длинные морализующие рассуждения, излишнее многословие в разработке отдельных пунктов аргументации и бросающаяся порою в глаза чисто физическая невозможность сообщаемых в них фактов. В этом случае весьма отдаленное формальное сходство последних с некоторыми образцами античной ораторской прозы стало бы единственным основанием для определения их характера и происхождения. Представляется вполне резонным, что при отсутствии какого-либо культурно-исторического контекста поверхностные аналогии с софистической риторикой заставили бы принять данные речи за пустые словесные ухищрения, полностью лишенные видимых реальных связей с действительностью.

Однако перед нами памятник, характеризующийся разнообразием повествовательного материала, разноликостью стилистической манеры, противоречивостью политических воззрений. Еще более важным представляется то, что в период Чжаньго, с которым связано содержание памятника, был создан ряд дошедших до наших дней исторических сочинений («Повествования о царствах», «Цзо чжуань»), дающих представление как о формах, так и об идеологических тенденциях тогдашней историографии. На протяжении этого периода сложилась богатая философская литература, в которой отразились характерные черты культурной и политической жизни Сражающихся царств. Того, кто будет судить о содержании «Планов Сражающихся царств» на основании этого богатого и разноголосого комплекса как внутренних, так и внешних по отношению к памятнику данных, вряд ли удовлетворит взгляд на него, как на набор риторических упражнений. Остановимся на некоторых внешних данных, которые, как нам кажется, особенно остро противоречат выводам американского ученого.

Теперь, когда в результате усилий историков разных стран достаточно хорошо изучен характер государственности и социально-политической жизни в древнем Китае, можно считать аксиомой утверждение, что там «не было почвы для расцвета ораторского искусства» [302] . До нас не дошло никаких известий о преподавании красноречия в школах ни в конце эпохи Чжоу, ни в начале Хань. Отсутствие публичного красноречия и необычайная ограниченность и специфичность той сферы, где прибегали к искусно построенной речи, препятствовали сложению в древнем Китае развитой риторической традиции, аналогичной по своему характеру античной.

Некоторые западные исследователи пытаются представить дело так, будто бы камерное красноречие древнекитайских придворных советников, философов и проповедников конфуцианской морали породило, подобно публичному красноречию античных ораторов, свою собственную риторическую теорию и практику. Следы ее обычно находят в главах «Трудности говорящего» и «Трудности убеждающего» трактата «Хань Фэй-цзы» и в главе «Речи, сказанные кстати» трактата «Люй ши чуньцю» [303] . Однако мнение это не соответствует истине, ибо ни общие принципы построения речей, ни особые ораторские приемы, ни техника речи не нашли отражения в их содержании. В каждой строке этих глав авторы трактатов подчеркивают, что эффективность речи-совета, речи-убеждения зависит не от ее построения, не от способностей говорящего, а от умения последнего выбрать подходящий момент, когда правитель благосклонно отнесется к поучению. Действительно, в главе «Трудности убеждающего» сказано: «Трудности убеждающего — не есть трудности, которые зависят от моих знаний, вложенных в убеждающую речь, не есть трудности, которые зависят от моих способностей рассуждать, делающих ясными мои взгляды, не есть, наконец, трудности, которые зависят от моего дерзкого желания вложить все свои способности [в убеждающую речь]. Они состоят в том, чтобы, зная направление мыслей того, с кем говорю, согласовать с ним сказанное мною» [304] . Следовательно, рассматриваемые здесь «методы убеждения» никакого отношения к риторике не имеют. По сути дела, это некоторые практические выводы из ходячей политической мудрости периода Чжаньго, призывавшей во всем и всегда применяться к обстоятельствам. Содержание вышеупомянутых глав весьма ярко свидетельствует о том, что в древнем Китае образованный человек, стремившийся к государственной деятельности, должен был выработать в себе совершенно иной комплекс умений и социальных реакций, нежели гражданин античного полиса. В этих условиях искусство построения речи у носителей древнекитайской образованности, очевидно, ограничивалось рамками практических потребностей.

Следует добавить, что подготовка так называемых странствующих ученых и представителей некоторых других групп, относившихся к социальной категории ши [305] , включала, по-видимому, какие-то элементы риторики. Об этом, в частности, говорится в одной из полемических тирад трактата «Хань Фэй-цзы»; «Если взять тех, кто совершенствуется в литературе и науках, упражняется в речах и беседах, то они не трудятся на полях, но обретают богатство» [306] . Однако нет никаких оснований предполагать, что упоминаемая здесь выработка навыков практического красноречия была отражением развитой риторической традиции. Как мы уже отмечали, в древнем Китае не было для нее ни общественно-исторических условий, ни социальной силы, которая могла бы стать ее созидателем и носителем. Что касается «странствующих ученых», то они, судя по тем немногочисленным объективным свидетельствам современников, которыми мы располагаем, играли третьестепенную роль в общественном организме Сражающихся царств [307] и раннеханьской империи. Будучи категорией весьма неопределенной в политическом и идеологическом отношении, они обычно выступали в качестве разного рода царских дипломатических агентов и доверенных лиц государственных деятелей. В своих устных выступлениях и посланиях они выражали взгляды и мнения своих «патронов». Нет никаких достоверных данных о наличии развитых взаимных связей или преемственности в их среде. В таких условиях эта среда вряд ли могла выработать и постоянно поддерживать устойчивую школьную традицию риторического образования.