Приняв его подачу, Стимсон заговорил о будущих «мерах самоограничения». Он допускал возможность создания международной организации, гарантирующей «полноту свободы для ученых». Возможно, бомбу в послевоенном мире мог бы контролировать «международный управляющий орган», имеющий право проводить инспекции. Ученые за столом согласно закивали, однако молчавший до этих пор генерал Маршалл неожиданно предложил не слишком верить в эффективность механизма инспекций. Главную тревогу вызывала Россия.

Авторитет Маршалла был так высок, что мало кто решался ему перечить. Однако у Оппенгеймера имелась своя — и Бора — повестка дня, и он спокойно, но настойчиво ознакомил с ней уважаемого генерала. Никто не знает, признал Оппенгеймер, каковы достижения русских в области атомных вооружений. Тем не менее он «выразил надежду, что братство интересов в научной среде поможет найти правильное решение». Оппенгеймер напомнил, что «Россия всегда дружелюбно относилась к науке». Может быть, стоит, предложил он, начать с ними разговор в осторожной манере и объяснить, чего мы достигли, «не открывая подробностей наших производственных усилий».

«Мы могли бы сказать, что вклад в проект делала вся страна, — продолжал он, — и выразить надежду на сотрудничество с ними в этой области». Оппенгеймер закончил выступление, заявив, что «твердо убежден — нам не следует предвосхищать реакцию русских в этом деле».

Несколько неожиданное заявление Оппенгеймера побудило Маршалла обстоятельно выступить в защиту русских. История отношений Москвы и Вашингтона, сказал он, отмечена чередой обвинений и контробвинений. Однако «большинство этих утверждений оказались голословными». По вопросу атомной бомбы Маршалл уверенно заявил: «Можно не бояться того, что русские, узнав о проекте, передадут информацию японцам». Вместо того чтобы выступать за сохранение бомбы в секрете от русских, Маршалл «поднял вопрос о желательности приглашения двух известных русских ученых на испытания в качестве наблюдателей».

Оппенгеймер, наверно, был рад слышать такие слова от главного военного чина страны. И разочарован, когда Джеймс Бирнс, личный представитель Трумэна во временном комитете, энергично выступил против: мол, если бы это случилось, Сталин попросил бы подключиться к атомному проекту. За строками сухого бесстрастного официального протокола внимательный читатель различит столкновение взглядов. Ванневар Буш отметил, что даже британцы «не имели никаких наших чертежей или планов» и что русским можно было бы сказать намного больше о проекте бомбы без передачи описания ее конструкции. Оппенгеймер и другие сидевшие в зале ученые, конечно, понимали, что долго такую информацию невозможно было утаивать. Физические принципы бомбы неизбежно стали бы известны большинству физиков.

В свою очередь, Бирнс уже видел в бомбе орудие американской дипломатии. Раскритиковав аргументы Оппенгеймера и Маршалла, будущий госсекретарь поддержал Лоуренса, заявив, что США «должны как можно дальше продвинуться вперед в производстве и исследованиях [ядерного оружия] для обеспечения первенства и в то же время предпринимать все усилия для улучшения политических отношений с Россией». Протокол упоминает, что мнение Бирнса «в целом поддержали все присутствующие». И все же Оппенгеймер — а с ним и многие другие понимали, что быстрое продвижение вперед с сохранением «первенства» в области ядерного оружия неизбежно втянуло бы русских в гонку вооружений с Соединенными Штатами. Это зияющее противоречие немного затушевал Артур Комптон, подчеркнувший важность сохранения ведущей роли США за счет «свободы научных исследований» в сочетании со стремлением к «взаимопониманию» с Россией. На этой двойственной ноте комитет в 13.15 прервал заседание на одночасовой обед.

За обедом кто-то задал вопрос о сбросе бомбы на Японию. Протокол в это время не велся, однако, когда заседание официально возобновило работу, разговор сосредоточился на последствиях предстоящей бомбардировки. Стимсон, чуткий к политическим последствиям любого решения, изменил повестку дня, разрешив продолжение дискуссии. Кто-то заметил, что одна-единственная атомная бомба возымеет для Японии не больший эффект, чем весенние массированные бомбардировки. Оппенгеймер согласился, но добавил, что «зрительный эффект ядерного взрыва будет колоссален. Взрыв будет сопровождаться яркой вспышкой и достигнет в высоту от трех до шести километров. Нейтронный эффект будет опасен для всего живого в радиусе не менее километра».

«Были рассмотрены цели различного типа и воздействие на них», после чего Стимсон подвел итог, похоже, отражавший общее мнение: «…что мы не должны давать японцам никакого предупреждения, что удар не должен быть нацелен лишь на гражданский объект, но должен произвести глубокое впечатление на психику как можно большего числа жителей». Стимсон согласился с предложением Джеймса Конанта, что «наиболее приемлемой целью был бы жизненно важный военный завод с большим количеством работников и плотно окруженный рабочими кварталами». С помощью таких уклончивых эвфемизмов ректор Гарвардского университета избрал целью первой в мире атомной бомбардировки гражданское население.

Оппенгеймер ничего не возразил против выбора цели. Более того — начал обсуждать, не следует ли нанести несколько ударов одновременно. Он считал одновременный сброс нескольких бомб «вполне осуществимым». Генерал Гровс зарубил эту идею и пожаловался, что программа «с самого начала страдала от присутствия ученых подозрительных взглядов и сомнительной благонадежности». Гровс имел в виду Лео Силарда, который только что, как ему доложили, пытался встретиться с Трумэном и убедить президента отказаться от применения бомбы. После замечания Гровса в протокол было внесено решение предпринять после бомбардировки меры по отстранению таких ученых от дальнейшей работы над проектом. Оппенгеймер, похоже, не возражал против проведения чистки.