— Поговорить хочу с вами, Андрей Николаевич, — обратился он к Перову после того, как они обменялись крепким рукопожатием. — Насчет сушилки.

— А что такое с сушилкой? — спросил Андрей.

— Непременно задержит нас сушилка, расширять надо.

— Почему вы так думаете? До сих пор сушильное отделение нам работу не тормозило.

— А теперь может затормозить, — возразил Парамонов. — Обувщики нас на соревнование вызвали. Нам теперь на месте стоять нельзя, а то и себя осрамим и их задержим. Ну, а раз так, — Василий широко улыбнулся, — значит, и мы поднажмем. Вот тут нас сушилка и может задержать.

— Правильно, Василий Михайлович, — согласился Андрей, — надо расширять сушилку.

Парамонов с довольным видом кивнул, потянулся к рубильнику, включил его и приступил к работе.

— Производственное совещание проводили? — спросил Перов у Юсупова.

— Нет еще.

— Что так?

— Да вот не успел как-то, — виновато улыбаясь, ответил Юсупов.

— Обязательно проведите. У рабочих немало дельных советов найдется. Но не каждый, как Парамонов, сам на ходу начальника остановит.

В обувном цехе было шумно. Хлопотливо стрекотали затяжные машины, размеренно вызванивала удары винтовая, тяжело ухали, сотрясая здание, вырубочные прессы. Приглушая все остальные звуки, прерывисто и пронзительно, как сирена, визжал околоточный станок.

Андрей остановился возле фрезеровщика Слепцова. Андрей любил людей-умельцев, и смотреть на хорошую, как он говорил, «чистую» работу было для него таким же наслаждением, как слушать песню или читать интересную книгу. Слепцов работал красиво. В движениях его не было судорожной торопливости, напротив, они были настолько плавными, что казались даже вкрадчивыми. Когда он поворачивался за очередной парой обуви, то казалось, что сапог сам шел к нему в руки. Подведя каблук к фрезерному ножу, который вращался с такой скоростью, что лопасти его сливались в сплошное светлое сверкающее кольцо, Слепцов неуловимо быстрым и в тоже время точным движением выравнивал грань каблука с одной стороны, затем повторял движение, фрезеруя другую сторону, откладывал обработанный сапог и брал в руки следующий.

Вся операция совершалась в считанные секунды.

Андрей вспомнил, как несколько дней назад на общем собрании, когда обсуждались новые нормы, Слепцов заявил:

— К Маю буду давать две нормы.

Тогда Андрей отнесся к этому заявлению недоверчиво и подумал, что новую увеличенную норму даже Слепцову в такой короткий срок вдвое не перекрыть. Сейчас он понял, что это был не юношеский задор, а твердая уверенность в себе мастера своего дела.

— Вчера вы, я вижу, особенно хорошо поработали, — Андрей кивнул на укрепленную около станка табличку показателей.

— Сегодня сделаю больше, — Слепцов весело блеснул черными, чуть раскосыми глазами и отложил в сторону отфрезерованный сапог. — Теперь дело пойдет. Хотел к Маю дать две нормы. Раньше добьюсь. Михаил Петрович хорошо мне помог.

— Чем?

— Вот фрезы, весь набор у меня теперь под руками, — Слепцов показал на небольшой аккуратный ящик укрепленный на стене против его рабочего места, — надо переставить нож, в кладовую не бегу, как раньше, потом товар запускают по ассортиментам, значит, ножи переставлять два-три раза в смену, а не десять раз. А главное, на всех операциях задел есть, значит, простоев нет.

Разговаривая с Андреем, Слепцов в то же время проворно переставил нож и начал фрезеровать следующую партию обуви.

— Выходит, начальник цеха вам хорошо помогает? — снова спросил Перов.

— Да, — коротко ответил Слепцов. — Так работать можно.

Перов пошел дальше по цеху, задерживаясь у машин, где прежде обычно создавались пробки. Но сегодня работа шла ритмично. Простоев нигде не было.

«Молодец Калугин», — подумал Андрей и, увидев в другом конце цеха высокую фигуру начальника, направился к нему.

Начальник цеха был озабочен, даже угрюм.

«С чего бы это? — удивился Андрей, — Дела у него вроде не плохи».

Но у Калугина была причина хмуриться. Вчера вечером он поссорился с женой, что случалось с ним очень редко. Жена получила телеграмму от родных. Извещали о тяжелой болезни ее матери, сообщали, что мать плоха, просит дочь приехать вместе с мужем.

— Бери, Петрович, отпуск. Поедем. Самолет послезавтра, так что поторопись.

Михаил Петрович понимал, что надо ехать, кроме всего прочего, тещу он очень уважал, считал ее на редкость умной женщиной, а ехать… было нельзя. Только что принял цех. Пообещал директору к Маю четырехмесячный план выполнить и вдруг… уехать. Нет, нельзя ему ехать.

Скрепя сердце, так и сказал жене.

А та, хоть и умная женщина («в мать пошла», — говаривал при случае Михаил Петрович), — на дыбы.

— Бесчувственный! Цех ему дороже! Поди, в лес убежит твой цех. Говорила тебе, не суй голову в хомут, — И пошла…

Ругалась она редко, но ругаться умела. Да беда не в том, что ругалась, беда в том, что надо ехать, самому понятно, что надо, а ехать нельзя, и тоже понятно, что нельзя.

— Поедешь одна, — сказал Михаил Петрович жене и, хотя после того как решил — обрубил, на душе стало легче, все же по цеху ходил хмурый.