— А где товарищ Кашин? — спросил наконец мальчишка, влезая в телегу.

— Мы не поедем. Езжай один.

— Как? Куда?

Зорин кинулся к воротцам, открыл их.

— Езжай!

— Так я чё, один? Да? — всхлипнул вдруг мальчишка. — У меня ни нагана, ничего.

— Езжай, говорю, — крикнул Зорин и, схватив коня под уздцы, потянул его со двора. — Воя-ка.

Он вывел воз на улицу, подошел к расстроенному мальчишке, заговорил, убеждая:

— Нам нельзя, понимаешь? Ты сделал свое дело, а мы еще и не начинали. Гони прямо в город. В темноте проскочишь. Ну!

— Так мне хошь бы наган, — умолял парнишка, не решаясь трогаться. — Кто наскочит, ну что я кнутом, да?

— Дурак, — разозлился Сава, — где я тебе наган возьму?

Зорин схватил с воза кнут, хлестнул коня. Тот побежал. Зорин тоже побежал, взявшись левой рукой за край воза.

— Ежели что с нами случится, — наказывал он мальчишке, — скажи, мол, достойно конец встретили. Понял?

Мальчишка испуганно кивал головой, плохо соображая и все еще не решаясь взяться как следует за вожжи.

— А вообще мы еще поглядим, — сказал вдруг бесшабашно Сава, откинул далеко за спину кнут и, свистнув, стегнул коня вдоль спины.

Конь рванулся в скок, и Сава едва успел забросить кнут на воз. Телега помчалась по улице, пыля и подскакивая на колдобинах.

А в хате меж тем дед Петро, дергая свою бороденку, никак не мог сообразить, куда заховать граждан-товарищей.

— Чего башку крутишь, старый дурень, — заругалась бабка, войдя со двора. — Иде ты их сховаешь? Зорьке под хвост?

— Тьфу! — сплюнул старик. — Ты баба, тебе что? А я за граждан-товарищей полномоченных своей головой перед Советской властью отвечаю.

— Тю, «головой», — съязвила бабка. — Была б голова, а то горшок потресканный.

— Но-но, — вскинул бороденку дед Петро. — Ты мой авторитет перед людьми не топчи.

Старик всерьез был озабочен возникшими обстоятельствами, а упрямство и зубоскальство жены не давали ему возможности обдумать все толком.

— Чего тут думать, — не унималась старуха. — Пусть бегут к Советскому, он выбранный, он пусть и ховает.

— А если Федька явится к нему, что тогда?

— Так Советский уж и испугался твово Федьки.

Уверенный тон и напористость бабки вдруг как-то сбили старика, он начал сомневаться.

— А ить верно, гражданы-товарищи, окромя Спиридонова, никто здесь вас не заборонит. Ей-ей, никто.

— А у Спиридонова армия, что ли? — спросил Гриня.

— Какое там, — дед покосился на бабку.

— Ну, чего пялишься, — забурчала на него старуха, — сказывай, раз начал.

— Так ладно ль? — замялся дед.

— То и ладно, что не складно, — старуха обернулась к постояльцам. — Сынок Советского-то, Федька, в банде обретается. Вот и весь секрет.

Дед Петро вздохнул тяжко, развел горестно руками: мол, я тут ни при чем, мол, даже и не хотел я... да вот.

— Ах, вот оно что, — прищурился зло Гриня, — сам, значит, в председателях, а сынок в бандитах. И нашим и вашим. Хорош, шкура.

— Эт ты зря так, гражданин-товарищ, — оступился старик. — Круто замешиваешь. Може, через то и цел Советский-то. Эвон в Новокумске сколь председателей сменили. Посчитай. Не успеют выбрать — уж и отпевать пора? Это рази дело?

Но Гриня был неумолим:

— Ты, дед, в политике ни рыла, ни уха. Раз он связан с бандитами, стало, не наш он человек, и точка. Хотя и приклеили ему прозвище такое. То-то я гляжу, покорежило мужика, как я его товарищем Советским навеличил.

— Будь по-твоему, гражданин-товарищ, но только поспешим-ка к нему, пока не поздно. Неровен час, наскочит Митрясов, добра ни вам, ни нам не будет.

Сумерки уже загустели, но в деревне не было видно ни одного огонька, люди берегли не только керосин.

Дед Петро, семенивший впереди, рассказывал громким шепотом:

— Ишь, затаились все, быть беде. Налетит, загуляет. Всю ночь дым коромыслом будет. А утресь глядишь — того зарубили, того удавили. Господи, заборони ты нас. — Старик истово крестился, косясь на звездное небо.

Они спешили к избе Спиридонова, не чая, что он ждет их.

— Ты что ль, дед Петро? — раздалось из-за плетня.

— Я, Пантюша, я, — виновато отвечал старик. — Ты уж не серчай, что я граждан-товарищев тебе возвертаю. Сам знаешь, супротив Митрясова мне не рука стоять. Где мне... Ты уж не серчай, Пантюша.