Дед Петро подбежал, склонился над ними, желая лучше рассмотреть.

— Никак сахарин?

— Точно, дед, угадал. Вот одно зернышко в самовар кинете и дуйте чай хоть всем миром.

— Штука, верно, сладкая. Пивал, знаю. Сколь молока-то за это желаете? — заглянул дед Грине в лицо.

— А сколь не жалко.

— Крынки будет?

— Крынки будет, — согласился Гриня.

И старик тут же сгреб сахарин в свою жменю, торг состоялся. Затем он выскочил из хаты и вскоре воротился с крынкой молока. Поставил ее торжественно на стол.

— Кушайте, гражданы-товарищи.

— Неужто успел до соседей слетать? — удивился такой прыти Гриня.

— Зачем до соседей? — даже обиделся дед. — Чай, сами еще можем себя кормить.

— Неужто от твоей коровы?

— А то. — Старик разливал молоко в кружки.

— А где она? Что-то не видно было.

— Старуха в поле пасет, — отвечал почти с гордостью дед Петро. — Кабы не Зорька, давно б на погосте кости грели. Она нас спасает, сердешная.

Молоко оказалось настолько вкусным, что у Савы дыхание перехватило. Давно уж не приходилось пробовать такую вкусноту. Они б с Гриней так и выхлебали всю крынку, но Сава спохватился:

— Надо возчику оставить. Где он?

— На возу сидит.

Сава хотел отнести оставшееся молоко возчику, но Гриня забрал крынку себе.

— Я сам. Мне ему надо сказать пару ласковых.

Гриня вышел из избы и, спрятав крынку за спину, приблизился к телеге, где полулежал их возница-мальчишка и грыз черный сухарь.

— Пошто в избу не идешь? — спросил Гриня, появляясь внезапно у телеги.

— Фу, ты, — вздрогнул парнишка. — Нельзя мне в избу. Коня своруют, тогда мне вовек не рассчитаться.

— И ночевать здесь думаешь?

— А как же. Привяжу повод к ноге и...

— Послушай, ты, — перебил вдруг Гриня, стараясь разозлить себя. — Ты зачем меня на посмешище выставил? А?

— Какое посмешище? — удивился парнишка.

— А кто мне сказал, что местного председателя Спиридоном Советским зовут?

— Так его вправду так зовут.

— Ты брось мне! Что я, глухой? Спиридонов он, слышал? Спиридонов.

— Ей-ей, его зовут здесь Спиридоном Советским. Лопни мои глаза. Спроси, кого хочешь.

Кашин видел, что возница не врет, и поэтому злость у него так и не появилась. Наоборот, стало жалко этого худого, голодного парнишку, который волновался за коня и боялся приближающейся ночи.

— Ладно, — сказал Гриня уже миролюбиво. — Вот тебе молоко. Ешь. — И подал крынку.

Парнишка схватил ее, недоверчиво заглянул внутрь. Увидел там молоко, залепетал растроганно:

— Ой, спасибо, товарищ Кашин. Ой, спасибо. Вы настоящие комсомольцы. Ой, спасибо.

— Ладно, ешь.

Вернувшись в избу, Гриня сразу к деду Петро обратился:

— А правда, что вашего председателя Спиридоном Советским зовут?

— Да дразнят так по-за глаза.

— Почему?

— Да ить людям языки-то не привяжешь. У него фамилия Спиридонов, а оне ему новую приклеили, и хошь ты кол им теши...

— Ну, а все же с чего это взялось?

— Конечно. Без огня дыму не бывает, — отвечал дед, пристально и многозначительно посматривая на кисет, который достал Гриня из кармана.

Кашин уловил этот взгляд, усмехнулся, вытащил курительную бумагу, неумело свернул себе цигарку, подал кисет Зорину.

— Закуривай, Сава.

— Так мы махру-то для сбива аппетита взяли, — напомнил Зорин, но, заметив выразительное движение Грининых бровей («бери, мол»), взял и стал сворачивать. Он понял, что Гриня сейчас перед дедом «давит фасон», дескать, знай, наших: и тебе сахарин и тебе табак. Все, как у настоящих уполномоченных.

Гриня достал из кармана коробку спичек, долго шебаршил ими, вынул одну. Наконец величественно чиркнул, зажег и прикурил. Дал огня и Саве. Потом с сожалением потушил спичку и кинул к печке.

Дед Петро и впрямь был поражен таким расточительством. Кто-кто, а он-то знал цену серянкам: три миллиона — коробок, да еще и найди попробуй. Старик уже и забыл, когда держал спички в руках.

— Так у меня ж на загнетке угли есть, — молвил он с оттенком осуждения. — Так же нельзя, гражданы-товарищи.

— Можно, — ответил упрямо Гриня, лихо выпуская из ноздрей дым, и тут же закашлялся, закатился.

Проклятый кашель смазал весь Гринин фасон. Он никак не ожидал, что курение тоже навыка требует. Думал: тяни да дуй, ан нет. Едкий дым, как скребком, продрал горло. Наконец, отерев от слез глаза, Кашин сунул кисет в сторону деда.