Эрнст поджидал его с кастрюлей картошки под одеялом. Ужинали, шли проведать Леню.

— В Анапе пляжный фотограф раздает заказчикам снимки… Снимки паршивые, люди недовольны, а он утешает: это ничего, лишь бы войны не было, — говорил Эрнст.

Из глубины улицы набегала машина, ее свет оголяет белую пустынную улицу, две фигуры. Следы по первому слабому снегу.

Узкие сумрачные коридоры, свет из торцевых окон, с лестницы. Суд шел второй день. Выскакивала адвокатесса, Гриша шел к ней навстречу, тотчас оказывался в кругу лиц, все жадно спрашивали: что, кем говорилось, что отвечал Леня. Слава богу, отвечала адвокатесса, о пункте втором речи теперь нет.

Вызвали Гришу, Эрнста, Юрия Ивановича, сотрудников Лени по работе в отделе надежности, его товарищей по экспедиции на Бобровское озеро, по экспедиции за мумие. Расхаживал по коридору геолог, приглашенный как эксперт. Гриша спрашивал его о камне — да, изумруд уникальный.

Занимал всех не прокурор, а судья; жесткий человек.

На Юрия Ивановича жалко смотреть, галстук набок, кадык побрит нечисто, лицо темное, с проступившим хрящиком переносицы.

Вышли из дверей двое молодых солдат, попросили отойти за лестницу, третий, старше годами, плотный, шел за Леней. Глядели с жалостью, усох он, стриженая шишкастая голова. Лоб стал будто ниже. Все бросились к перилам, глядели, как он спускается, сутулясь, руки за спиной.

Проводили адвокатессу до трамвайной остановки, говорили разом, напереживались в полутемном коридоре. Адвокатесса с плотно блестевшим лбом, с пятнами потекшей краски под глазами, с улыбкой поворачивала лицо к одному, к другому:

— Я не ожидала, не ожидала подобного оборота!.. Не надеялась. Чуяла, что судья повернул!.. Видела, снимается второй пункт. Но и ведь первый — до пяти! В кои-то веки двадцать четвертую применил! Ограничиться условным осуждением. Все ходатайства учел.

— Ничего, ничего, отправят его на химию! — Юрий Иванович взял руку адвокатессы. — На стройку. Он руками все умеет. Полтора года! Входит сюда время под следствием. Года не пройдет, вернется.

Рассыпались, как уехала адвокат. До метро Гриша шел с сотрудниками отдела надежности.

Морозы за тридцать, жена не отпускает сына с Юрием Ивановичем в Уваровск проведать могилу матери, будет десятая годовщина. Парень кашляет; Юрий Иванович звонит ей ежедневно, убеждает. Десять лет назад не отпустили с ним Митю. Юрий Иванович думает: был бы сын другим, побывай мальчик на похоронах бабушки в Уваровске. Не договаривал, не давал ей повода обозлиться, пожалеть себя, в который раз припомнив мужу, как испереживалась тогда: Юрий Иванович взял дочь из детского сада — и на поезд, а телеграмму дал из Уваровска уже после похорон.

Воздух обжигал крылья носа, заколели руки и ноги, Юрий Иванович пустыми дворами бежал к мастерской мариниста в страхе, что явится первым и придется скакать под дверями.

Его догнал Лохматый, кроличья шапка, красный от мороза нос толчками выталкивал пар.

Ворота настежь, следы колес к мастерской — белому зданьицу с фонарем дневного света.

Грузовик с уваровской серией на борту, заваленный снегом портик, между колоннами ямки следов, дубовая дверища — и вот он, рай! Скрытые дубовыми решетками, веют теплом батареи. Здесь Илья Гуков, Вадик с фотоаппаратом, Павлик — ему звонила Вера Петровна, знала — придет, он всегда млел здесь, в особнячке. Здесь шофер грузовика. Сидел мичман, отвернувшись от прочих, с листком в руке, должно быть, с дарственной Веры Петровны на картины.

Затем, заметит Юрий Иванович, мичман вовсе впадет в оцепенение, когда Лохматый выдернет лешего из сплетения корней, достанет из дырки бутылку «Старки».

Погрустили под водочку; Павлик молвил что-то про patria и незабвенные времена юности, и матрону, принимавшую юношей здесь, в особнячке; Илья не косил опасливо на Юрия Ивановича, понял, не зол на него Юрий Иванович, что главный в списке посылаемых в Болгарию на молодежную встречу заменил Ильей Юрия Ивановича. Тотчас, пересевши к нему, Илья спросил, не знает ли кого в журнале «Огонек», у них с Вадиком задумка сделать большой материал, с фотографиями, о передаче картин мариниста родному городу.

Стали упаковывать картины, под мешковину, под бумагу уходили стальные тела кораблей, адмиралы в блеске погон и звезд, скопища молодых матросских лиц. Лохматый ухватил было этюд, говоря, что у моряков каботажного плавания в лицах нечто уваровское. Мичман отнял этюд. Лохматый с оторопью отступил, позвал допить водочку; оторопь у Лохматого с утра, понял здесь Юрий Иванович: чуть свет, босый, он пережил телефонный разговор с Калерией Петровной. Тридцать с лишним лет он не слышал ее голоса. В написанных им рассказах к ночным поездам выходит женщина с верой: увезут! — и городок очнется без нее.

— …Калерия потребовала отправиться сюда, в мастерскую, лечь на пути, не дать отправить картины в Уваровск. — Лохматый замолкал. Материки пустились в дрейф. — Увы, вам картины вешать некуда, именно это я должен объявить. Сегодня Калерия Петровна начнет переносить в черемискинскую больничку коллекции Федора Григорьевича, карты, книги, летописи, истории болезней, глобусы — все это достояние города… Федор Григорьевич — корабль погоды, ураганное золото, звезда высокой светимости.

Интенсивность излучения следует измерять в гуках. Как я понимаю, на этажах хранилища остается место для меня… Рукописи, книги. Затем личная просьба — восстановить карту архипелага Табра. Оригинал уничтожен — сделать такое вот примечание… восстановлен при участии команды «Весты». Назвала имя какого-то испанца…