Антонина Сергеевна молчала, режиссер бросил в снег сигарету, придвинулся и продолжал уже мягче, размышляя:

— Стоит ли новый эпизод наших сил? Эпизод на две минуты. Скромный обелиск, берег пруда, вдали лодочная станция, проходите вы с Гуковым-младшим, беседуете…

— Пытаетесь снять меня и тем самым подкупить, как подкупили Тихомирова?

— Будь я и вправду проворным, я бы в свои сорок пять не снимал бы короткометражные, мудрая Антонина Сергеевна. Итак, сняли эпизод с обелиском — и дважды врезали его в фильм — в начале и ближе к концу, вероятно. Эпизод становится разветвленной метафорой. Без нажима, без педалирования мы сказали бы о связи времен и поколений, о нравственной информации, спроецировали бы начало двадцатого века на начало двадцать первого.

— Мне откажут.

— Но вы-то мне не откажете?..

Муж встретил ее недобрым взглядом. Антонина Сергеевна извинилась, прошла в другую комнату и позвонила Тихомирову. Тот отвечал: «Можно, пожалуй, вопрос с Гуковым-младшим решить положительно. Молодых людей в списке могло быть и больше. Тем более, что вопрос связан с фильмом». Антонина Сергеевна, не одеваясь, вышла на крыльцо и передала режиссеру слова Тихомирова. Вернувшись за стол, улыбкой поддразнила, дескать, я еще хмельна и надеюсь, что простите, что нальем и выпьем, заговорим.

С шумом выруливал из-под окон «Москвич», они оставались в теплой и светлой комнате, стол искрился хрусталем, благоухал теплой сдобой. Надо уезжать, поняла она, увидев: веки у Пал Палыча отяжелели и глядит он скучно.

Муж проворчал:

— Что ты с этим внуком канителишься? Давно ли увольнять хотела?

— Он смелый… живет по-своему. Оставил Москву, за институт не держится… Свобода души, что ли, — Антонина Сергеевна чувствовала: выходит неубедительно. — Получается у него все будто само собой… Сочинил пьесу про деда — о премьере сообщили в областных теленовостях, после того в программе «Время». Теперь кино снимают, послали в Болгарию в молодежный лагерь…

— Все его возможности — молодость… — сказал тяжело Пал Палыч. — Это вроде лотерейного билета в кармане. Илье легко бегать из дома — не сам строил, из института — в другой поступит. Не дорого дано — не больно жаль. А пришел бы он, как я вот… агроном в МТС да сшибся бы со старыми кадрами, отвоевал себе место, не бегал бы…

Далее, поняла Антонина Сергеевна, последует рассказ о бригадире МТС, которого Пал Палыч прищучивал с приписками, пока тот не признал его. Хмурая сила хозяина была в словах Пал Палыча, был дух необходимости, что не оставляет человеку сомнений в его правоте.

Признавала она истины Пал Палыча, определяемые необходимостью и долгом, наработанные, построенные до тебя. Но не истины ли эти смяли ее, Антонину Сергеевну? Месяц бы, другой ее отец, посланный матерью и бабушкой, спал бы на газетах в московском дворе, заболел бы, умирал, а вымаливал бы ее возвращение. Для нее, единственной дочери, — трудно нажитый дом в Уваровске, горка сундуков с бельем, платками, шубками. С Романом в давнее сладостное лето шли полем, на тропе бегала синичка, в Уваровском районе их зовут пин-пин-тарара. Роман сказал: «Загадай, успеешь?» Она растерялась, птичка ушмыгнула. Сейчас жизнь впереди ясная: в отделе культуры до пенсии, дети кончат школу, будут поступать в институты. Разве что мебель в квартире переставят. Был секрет какой-то впереди, вроде тебе известный и неизвестный, а ушел тот секрет с Романом, как птичка пин-пин-тарара.

— …Дался он тебе, внучок гуковский, — проговорил муж. — Ты ведь другая… Меня бы сорвало тогда и носило бы, а сейчас бы притащился сюда к пустому месту. Нигде больше жить не могу. Ты удержала. В тебе материнская сила… и бабкина.

Было грустно всем от невозможности выразить свои чувства, чувства понимавших друг друга людей. Из застолья ушла живость, второй раз заваривали чай, уже одолевало сидение, и ждали случая расстаться. Пал Палыч вяло говорил с мужем о прокладке дорог в районе, Мария затаилась и только подвигала Антонине Сергеевне тарелки со стряпней.

Через год, так же вот в ранних зимних сумерках, Антонина Сергеевна, навещая могилку своей крестной, снизу, от ограды, оглянется на маячившую в соснах женщину и поймет вдруг: Мария, жена Пал Палыча, вот кто стоит неподвижно в соснах. Поднимется к Марии, обнимутся они, заплачут. «Ишемия яка-то… У понедельник було два месяца», — начнет Мария, и станет рассказывать — будто и не она, не Антонина Сергеевна, вела ее на похоронах Пал Палыча под руку, — что Пал Палыч и трех месяцев не прожил в родном селе на Полтавщине, все было не по нему, земляков называл куркулями, их сараи — дотами. Село на своих частных участках сажало лук, в зиму разъезжались торговать, аж до Мурманска. Сараи строили каменные, с резными дверями, гляделись они наряднее и основательнее домов.

Расскажет, как везла сюда тело Пал Палыча, про муки с гробом — и цинка было не достать, и гроб в самолет не положено.

Вечером Юрий Иванович повел сына за линию к Федору Григорьевичу.

Из-за плеча сына глядел на дом. Семь гладких, без переплетов, окон глядели тускло: стекла пыльны. Это старческое выражение окон завершалось свисавшими остатками наличников и точеных полуколонок.

К воротам Юрий Иванович подошел первым. Повертел воротное кольцо из мягкого белого железа. Ось сносилась и болталась в гвозде, ее пенек не поддевал щеколду. Он толкнул косо висящее полотно воротец. На пути к крыльцу обошли «Москвич», как бы брошенный в заваленном снегом дворе.