Ушац не оборвал его игру, обратясь к главному инженеру или к парторгу: разве вы от меня подобное слышали?.. Оборвав, он тем самым решил бы судьбу записки, нести ее дальше некуда, он — хозяин-барин. Ушац промолчал, между тем его правилом было поступать не откладывая. Мелочей для Ушаца не было. В его «поскользнуться на арбузной корке» звучала мудрость человека, пережившего три эпохи.

С пылом описав планерку, Вася умолк. Не пересказ его утомил, нет — все, не заключенное в круг Ушац — комбинат — «Проект записки о комплексном монтаже», — все ныне ему казалось ненужным.

— …Предлагают сделать небольшой проект, — затем вяло молвил Вася. — Рублей по восемьдесят зашибем.

Саша отказался и повесил трубку. Видал он и перевидал людей, проигравших жизнь на побочных заработках. Не станет он делать проектов для кафе и пивных, чтобы снимать отдельную квартиру, лучше есть и покупать костюмы.

Ничего, жить здесь можно, только бы домохозяин не сменил духи. Саша включил вентилятор. Раскрыл папочку с запиской-проектом, понюхал. От бумаги шел запах пишущей машинки и чего-то пресного одновременно.

Назавтра в цехе он слышал мягкий, пресноватый запах с примесью копировальной бумаги. Запах мерещился, Саша отдавал себе отчет: будь папочка с запиской под локтем — и тут бы ее не учуять, час назад Саша пропаивал места присоединения наконечников к неподвижным контактам, сейчас бензином очищает подвижный контакт от копоти.

Подошел технолог, предложил покопаться — этим словом он называл их совместные тихие занятия в обеденное время. Прежде Саша, на скорую руку выпивши чаю с бутербродами, до конца перерыва просиживал в уголочке у технолога, помогал паять, или составляли новую наладочную схему, или писали рекомендации и указания, как применять приспособления при регулировке аппаратов, как испытывать на электрическую прочность аппараты, модернизировать узлы. Саша с легкостью складывал фразы, освобождая технолога от изнурительного труда словотворчества, расширял словарь инструкции и умел не запутаться в мелочах. Они написали пяток главок, каждая по отдельному аппарату. Технолог намекал на соавторство, из задуманной брошюры на ксероксе могла вырасти книга по испытанию и регулировке аппаратуры.

Саша извинился: дескать, в другой раз. Он и вчера отказался покопаться. Технолог, впрочем, не был задет, он готов понять, он понимает, Сашину судьбу на заводе он предвидел, чувствовал руку, ведущую Сашу. Переход Саши на новый участок, недолгое замещение заместителя начальника цеха, пусть не оформленное приказом, — все для него соединялось в замысел.

Отдел надежности был на покосе. Оставленный за всех старичина возил по шее платком, говорил что-то о буксах и о прочных довоенных мотор-вагонах: старичина вернулся из подмосковного депо.

Саша позвонил по нескольким номерам, позвонил в том числе и чернобородому с яхты. Недели две назад чернобородый возил Сашу в народный театр, режиссер открыл возможности системы тай-чи для актеров; ныне добивались для Саши часов как для преподавателя пластики.

Быстро отзвонив, Саша отправился в механический цех, там под началом некоего доки Саша перебирал мотор с «Весты». У Саши набралось пять отгулов, две субботы, два воскресенья — о, он дойдет на «Весте» до Череповца.

Воскресный день Юрий Иванович на Селезневке писал очерк о Федоре Григорьевиче. Позвонила жена, голос в телефонной трубке звучал слабо. Покорилась жизни, сил нет. Сын растет сиротой, не сегодня-завтра попадет в тюрьму. Четвертый день как сбежал из трудового лагеря, дома не объявлялся.

Пришлось ехать на ипподром, искать Эрнста; день душный, народ в метро валом, троллейбусы берут с бою. На ипподроме по-воскресному людно, Юрий Иванович потолкался, высмотрел лицо, знакомое по Селезневским баням, имени не знал, хотя помнил этого болтливого мужика с подростков, вечно тот ошивался в компании Ермихи. Покружили, мужик с одним, с другим пошептался, вернулся с сообщением: «вышел на Ермиху», он со своими в ресторане, сегодня выиграли в тотализатор. Мужик проводил Юрия Ивановича за порог ресторана, слегка согнутым пальцем, так ему казалось деликатнее, показал в угол и почтительно отстал.

За столиком в углу сидели Ермиха, Эрнст и двое неизвестных. Присутствие Юрия Ивановича сдерживало выражение чувств и обедняло лексику, однако не разрешило противоречий, разрывающих застолье. Усмиряя нервного, крикливого мужичонку, Эрнст перехватил его руку. Мужичонка вывернулся, ткнул Эрнста в лицо.

— Ты принимаешь в клинике по двадцать и тридцать человек, каждый начиняет тебя своим несчастьем, так мало тебе, — говорил Юрий Иванович в пути.

— Что делать, производственная травма, — Эрнст ощупывал вспухшее подглазье. — Вон у моего пациента пары взорвались в лаборатории, лицо стало, как помидор. Сегодняшний Ермиха мне нужен во всей полноте.

— Люмпен бы тебя ногой!

— Мог. Я лет десять назад встречал с Ермихой этого Витю. Он лазил по карманам и выражался так: каждый день рога мочу, то есть рискую. Он вышел недавно, а тут связь… Чем больше сидел, тем шире предел безоглядности, больше расшатано внутри: может ногой по лицу, может кирпичом по голове. Только культура сдерживает здесь, взывает к осмыслению… Только культура устанавливает предел. Но Ермиха, Ермиха-то!..

— Найди другого дислексика, Гудочек.

— Ермиха один из самых значительных людей в моей жизни. У него самостоятельный ум, он лидер, сила. Такие становятся крепкими производственниками. Мужья, отцы они всерьез, а вот в раскрутку слабые… Он знает цену Румынам, Витям-матерщинникам, а отцепиться от них не может. Ему нужны такие, чтобы в рот смотрели. Упустил свой час, когда надо было перешагнуть через свои особенности и развиваться дальше. А я… я не упустил, и все благодаря вам, ребята. Я-то, казалось, был затюкан наглухо. Во дворе надо мной, чистеньким, ухоженным, измывались. Румын, Минька, Ермиха, Витя-матерщинник ловили за углом: гривенник — или страдает твоя челюсть. Минька, архаровец, подойдет сзади, выбьет портфель ногой. Я обмирал перед ними. Куда бежать? Учителя ко мне не лучше. По математике я был дурак дураком, для русачки — личный враг: с речью плохо, буквы в словах переставлял. Лодырь, идиот, сплавить бы в школу для слаборазвитых. Ни родители, ни учителя не знали, что я дислексик, потому и не даются письменные символы. Сейчас еще не знаем причин нарушения рефлекторных реакций. Вы, вы меня из ловушки выдернули! Двор стал мой, вся эта команда была потрясена числом моих братанов. Как тогда Леня поднял Ермиху и бросил его в пруд! Город стал мой — вы показывали мне улицы, вы меня, москвича, отдирали от памятника гренадерам у Ильинских ворот, я впервые его увидел. Я и ваш Уваровск полюбил. Вы спасли меня. Я не озлобился, не узнал задариванья, искательства перед сильными.