Встречался с той красавицею стройной,

Кто величался племени главой, —

Узнал отец Лайли, что со вдовой

Кайс виделся в ее жилище снова.

Решил: «Исполню клятвенное слово!»

Поднялся, клятвой сердце опалив,

Отправился туда, где жил халиф.

Как всякий, чья к суду взывает совесть,

Он изложил по-своему ту повесть:

«Есть в племени амир один смутьян,

Чье ремесло — безумье и обман.

Лжец и притворщик, безо всякой цели

Слагает он двустишья и газели,

Воспитанность поправ и честь губя,

Маджнуном называет сам себя.

Творит он грех, о страсти распевая,

Покровы целомудрия срывая.

Есть у меня жемчужина одна.

От сглаза дней она утаена,

Закрыта покрывалами запрета,

Одеждами невинности одета.

Лишь зеркало встречалось взглядом с ней,

Лишь гребень трогал шелк ее кудрей,

А этот злобный дэв, источник горя, —

Пробили барабан, его позоря, —

О страсти к ней распространил слова,

Из края в край о ней пошла молва.

Теперь везде его поются строки,

На Западе слышны и на Востоке.

То имя, что на самой глубине

Таилось, как сама душа, во мне,

Безумец каждым обнажил двустишьем,

Его на каждом перекрестке слышим.

От всех его приходов, видит бог,

Истерся дома моего порог,

А если б ноги я разбил злодею,

На голове вошел бы, думать смею!

Закрою дверь — сквозь крышу он пройдет,

Днем прогоню — он ночью прибредет.

Соседка, что к нему питала жалость, —

И та его приходов убоялась.

Лишь ты помочь мне в силах, о халиф,

Так помоги мне, тверд и справедлив.

Одно-два слова, милость мне являя,

Ты напиши, чтобы правитель края

Возвысил добронравия закон, —

Да буду от напасти я спасен».

Халиф, услышав старика моленье,

Немедленно составил повеленье.

Правитель края, получив указ,

Помчался к племени амир тотчас,

Призвал старейшин, знатные семейства,

С величьем распростер ковер судейства.

Был вызван Кайс, он рядом сел с отцом,

Их окружили знатные кольцом.

Правитель стал читать указ владыки.

Гласил он: «Кайс-Маджнун, поднявший крики

И песнопенья о любви к Лайли,

Да чтит обычаи родной земли,

Да странствовать без цели перестанет,

Да лишь своим он делом будет занят,

Да о Лайли двустиший не творит,

К ее шатру дороги не торит,

Да не идет к ней со своей любовью,

Да он предел положит суесловью,

Да у ее дверей не ляжет в прах,

Да прекратит раденья в тех краях,

Да не рыдает в горестном напеве

Он о следах покинутых кочевий,

Да у ее порога не поет

Газели, чтобы слушал их народ,

Да имя той, что мнится всех прелестней,

Его единственной не станет песней.

А если он нарушит наш указ,

То этим свой приблизит смертный час: