Я — чахну в одиночестве своем.

Награждена четою тварь любая

И потому живет, забот не зная,

Лишь я в долине долгой и пустой

Блуждаю, разлучен с своей четой...»

Так думал он, скорбя по воле рока,

И вдруг силки заметил издалека,

А в тех силках, беспечная досель,

Запуталась какая-то газель.

Охотник к ней бежал, а нож-убийца

Еще быстрей спешил в нее вонзиться.

Газель в силках, по ней проходит дрожь,

Охотник близко, он заносит нож...

Маджнун увидел это и со стоном

Предстал перед убийцей непреклонным,

И за руку схватил его, крича:

«Я вопию при виде палача!

Есть у тебя от бога хоть немного?

Так убери свой нож во имя бога!

Свой нож из доброй вырони руки,

Распутай на ее ногах силки.

Те ноги — перья из бамбука — славно

Расщеплены, чтобы бежали плавно.

Пойми, что запрещает нам добро

Ломать или в силках держать перо!

Не тронь и шею чистую газели,

С арканом не знакомую доселе,

Пойми, что и ошейник золотой

С такою не совместен красотой.

Нож — не перо: он смерти пишет строки,

Так не пиши своим ножом, жестокий!

Чем распороть ее живот, скорей

Землею жадный свой живот набей!»

Когда Маджнун расставил слов тенета,

Чтобы поймать того, чья цель — охота,

Охотник в плен попал, как та газель:

Преследователь превратился в цель.

Смягчилось сердце, словно воск пчелиный,

Рука разжалась, нож роняя длинный,

Но, полный о семье своей забот,

Газель не выпускал он из тенет.

Бедняк нуждался в даре или в плате,

А на Маджнуне — ни чалмы, ни платья

Тогда Маджнун, как бы пернатым став,

К стадам отцовским полетел стремглав.

Барана выбрал с шерстью мягче шелка,

Увечья не познавшего от волка.

Как якорь или как тяжелый вьюк,

Мешал барану двигаться курдюк.

Охотнику доставил он барана,

Сказал: «Добыча, что тебе желанна, —

Воистину газель — краса земли:

И шея, и глаза — как у Лайли.

Твою газель оценивать не стану,

Одну шерстинку предпочту барану,

Не думай, что баран — ее цена

Он только жертва, чтоб спаслась она.

Ее веревку мне вручи ты ныне:

Со мной газель забудет о кручине.

Как пред Лайли, склонюсь к ее ногам,

Я ей свободу в честь любимой дам».

Когда газель вручил ему бедняга,

Ее глаза с хмельною, томной влагой

Влюбленный Кайс поцеловал сто раз,

Он, свитую из шерсти, снял тотчас

Веревку с вытянутой нежной шеи,

Рукой, что золота была желтее,

Обвил газель, — казалось, золотой

Блеснул ошейник на газели той.

Там, где газель ступала, прах лобзал он,

Слезами оросив ее, сказал он:

«Глаза и шею вижу я твою,

И кажется: Лайли я узнаю!

Когда б твои стройнее были ноги

И серебром сверкали на дороге,

Я утверждал бы с мощью правоты,