Стал, как животное, четвероног.

Так, горем согнутый, бежал он рядом —

Спина к спине, нога к ноге — со стадом.

К любимой, всем преградам вопреки,

Спешили две ноги и две руки.

И говорил он про себя: «О боже,

В какой меня теперь ты видишь коже!

Она дороже и почетней всех:

Пред ней тускнеет серой белки мех!

Чтоб увидать нежнейшую из гурий,

Я вон из кожи лезу в этой шкуре!»

Так сам с собою вел он разговор,

Когда Лайли увидел он шатер.

Четырнадцатидневною луною

Лайли тропинкой двинулась степною,

Остановилась в тот вечерний час:

Она со стада не спускала глаз.

Прошли пред нею овцы, и бараны,

И козы, и один пугливый, странный

Баран замедлил, трепетом объят, —

Был человеческим печальный взгляд.

Он выдержку утратил и терпенье,

Власть над собой он потерял в смятенье,

Издал он вопль, в беспамятстве упав,

Как ствол, что срублен средь зеленых трав.

Лайли узнала сразу грустный голос

Любимого, чье сердце раскололось.

Он шкуру распластал — сухую плоть,

Уже не в силах горе побороть,

Он потерял сознание и разум,

Не слышал ухом и не видел глазом.

Она его в объятья приняла,

Омыв слезами пыль с его чела.

Едва почувствовав ее дыханье,

Пришел он из беспамятства в сознанье,

Взглянул, сложил ладони перед ней,

Упал в земном поклоне перед ней.

Сказал: «Очей отверстых ты зеница,

Ты — храм для тех, кто жаждет поклониться,

Ты — горной розы благодатный цвет,

Ты — всех достоинств незакатный свет,

Ты — на горе престол, я — пыль земная.

Как жаль, что я — такой и ты — такая!

Поверю ль, падший и едва живой,

Что над моей ты светишь головой!

Пристало ли престолу в выси горной

Быть утвержденным над травою сорной?

Ужель в руках держу я твой подол?

Иль грежу я? Иль я с ума сошел?

Сон винопийцы есть не что иное,

Как умопомрачение хмельное.

Тебя, не предназначенную мне,

Ужели тоже вижу я во сне?

Но чудный сон, в котором ты приснилась,

В котором даришь мне покой и милость, —

Не сон, а бденье радости моей,

Свидетельство, что стал мой взор ясней».

Лайли, его любви увидев прочность,

Его речей огонь и беспорочность,

Сказала: «Мой вечерний гость, поверь,

Что радостна моя душа теперь,

Но меж друзьями не нужна преграда,

Чужую шкуру надевать не надо!

Сбрось эту шкуру, сделай мне добро,

От скорлупы освободи ядро,

Да посвятим друг другу два-три слова,

Являя нашу тайну без покрова».

Луна взошла, и засияла ночь.

Былые тяготы умчались прочь.

Они сидели вместе до рассвета,

Текли слова, не ведая запрета.

Сто повестей поведали уста

О том, как боль сильна, любовь чиста.

Еще осталось сто повествований,

Когда запела птица расставаний.

Взметнул рассвет свой волчий хвост — бунчук,