При мысли о бывшей жене сердце Алейникова тупо заныло. Он глянул на поднявшегося навстречу Зубова и как-то даже не удивился, что тот сидит здесь, прошел мимо, все думая о жене, о том, что Галина была ведь единственной женщиной, которую он знал как мужчина, она была хорошим человеком, но жизнь сложилась так, что он ее потерял навсегда.

– Товарищ майор, - услышал Яков и обернулся к Зубову, - разрешите спросить, товарищ майор?

– Спрашивай.

Зубов, подойдя, остановился, опустив длинные руки. И глаза опустил вниз, будто разглядывая кулаки, молчал.

– Ну, так что же вы?
– проговорил Алейников, неизвестно зачем употребив это "вы".
– У меня нет времени.

– Я давно хотел поглядеть на вас, - усмехнулся угрюмо Зубов и поднял глаза.
– Еще там, в Шантаре, позапрошлой зимой. Да не успел - забрили нас. Вы ж, наверно, помните? А я специально тогда в Шантару приезжал...

– Какая честь! И что во мне такого интересного?

– Шрам вот этот на лице.

– Вон что!
– Алейников с любопытством взглянул на Зубова.
– Ну, и что же ты хотел спросить?

– Что?
– опять усмехнулся Петр Зубов.
– Да просто хотел вопросик задать: смысл-то жизни в чем?

– Та-ак...
– Алейников вспомнил все, что говорил ему только что об этом человеке командир штрафной роты, с новым каким-то любопытством оглядел Зубова.

Гриша Еременко, заметив своего начальника, стоял, уже одетый, возле машины.

Зубов вынул перочинный нож, срезал прутик и начал его строгать.

– Вопросик!
– сказал Алейников.
– А может быть, мы несколько сузим эту тему? И, скажем, смысл-то чьей жизни? Твоей? Моей?

– Зачем суживать? Я спрашиваю вообще...
– И рукой, в которой был зажат перочинный нож, Зубов описал перед собой круг.

– Ну если вообще... Вообще смысл жизни - в борьбе за счастье людей.

Слова эти не произвели на Зубова никакого действия. Он не торопясь, равнодушно срезал с прутика листочки один за другим. Потом поглядел в сторону - там неширокая речка больно сверкала на солнце, утекала за молодую рощицу из берез и осин. За рощицей поднимались какие-то жиденькие дымы и таяли, рассасываясь в летнем горячем небе бесследно.

Потом он усмехнулся.

– Я мальчишка был, но помню - отец мой также говорил, что он воюет за счастье людей, за судьбу России... Метку-то на щеке он вам, я слышал, оставил?

– Он, - кивнул Алейников.
– По-разному мы с ним понимали счастье людей. И судьбу России.

– Ну да... Потому он тебе и прилепил этот шрам. А вы его, потому что по-разному, убили! Вы... ты лично виноват в его смерти!
– прохрипел зловеще Зубов.
– Я все знаю! Ты вывел тогда весь партизанский отряд из каменного мешка, куда загнал вас отец! Ты привел отряд на заимку. Я кое-что помню! Вы напали ночью на нас, сонных...

Алейников не испугался хрипучего и зловещего голоса Зубова, не оскорбило его и то, что этот солдат-штрафник вдруг начал говорить ему "ты".

– А что ж удивляешься? Он нас бил насмерть, мы - его... Тут уж кто кого! Борьба классов. Ты, понятно, за отца нам не простишь никогда, сердце все стонет. Ты в Кошкина, в командира своей роты, стрелял...

– Она не моя. Она штрафная!
– ощетинился Зубов.

– И ты рано или поздно, при первом удобном случае, к немцам перейдешь... сдашься, служить у них будешь!

– Дурак ты, - негромко сказал Зубов.

– Что-о?!
– вздрогнул Яков, точно его ударили, и рука сама собой скользнула к кобуре, хотя краем сознания он все же понимал, что, если выхватит пистолет, сделает глупость. Стрелять все равно не будет. За что же стрелять? Штрафник этот стоит себе спокойно с перочинным ножичком, строгает палочку. За оскорбительное слово? Хорош он тогда будет.

Зубов краем глаза наблюдал за Алейниковым, позы не изменил, только перестал строгать и окаменел весь, ждал... Рука Якова обмякла, опала.

– То, что слышал, - усмехнулся Зубов.
– Меня, к твоему сведению, немцы еще в сорок первом из Курской тюрьмы освободили и должность в городской полиции давали. И если б я схотел...

– Чего ж не схотел?
– спросил Алейников, испытывая к самому себе мерзкое чувство за то, что не сдержался и чуть не выхватил пистолет.

– Не знаю... А пушку свою ты бы все равно не успел вытащить, - еще раз усмехнулся Зубов и поглядел на свой скромный перочинный ножичек.
– Вот эта штучка острее бритвы. Чиркнул бы по шее - и хрипел бы сейчас... Тогда-то мне бы уж ничего не оставалось, как к немцам.