– Ну да... А я злой, - сказал он, глядя в землю, переступив с ноги на ногу.
– Детей пугают такими.

– Ты?
– насмешливо переспросила она.
– Ты - хуже... Ну, не делай такие невинные глаза. Ты человек страшный. Никто ведь не знает, какой ты... А я знаю. Одна на всей земле. Лахновский знал, да теперь нет его, конечно, в живых. Елизавета Никандровна, жена Антона Савельева, знала...

Полипов поднял на нее сразу посеревшее, сделавшееся каменным лицо.

– Да, она догадывалась и была уверена, что это ты выдавал царской охранке ее мужа. Она работала в библиотеке перед смертью... Она и работать стала там, чтобы заставить меня признаться, чтоб я подтвердила, что это ты его выдавал... И я подтвердила!

– Ты-ы?!
– простонал он, шагнув ближе, схватил дрожавшими руками вожжи, будто намереваясь вырвать их у нее.

– Убери руки!
– строго произнесла она.
– Что, испугался? Да, я в горячке ей это в лицо бросила... подтвердила все! Но она этого не перенесла, тут же и скончалась... Так что я виновна, выходит, в ее смерти.

Полипов сделал шаг назад, опять поглядел на грязную, не просохшую еще дорогу.

– И сильно каешься в том?
– спросил он теперь негромко.

– Вроде бы я виновна... А на самом-то деле - ты, ты!
– воскликнула она вместо ответа на его вопрос.
– И в ее смерти ты виновен!

Крик ее, взлетев под холодное небо, где-то замолк там, потерялся.

– Не кричи, пожалуйста, - попросил он, уже успокоенный окончательно.
– Не будем уточнять меру вины друг друга... скажем, за Кошкина там, за Баулина, Засухина. Ты все подталкивала меня, чтоб посадить их.

Бывшая жена Полипова слушала, презрительно изогнув высохшие губы. И когда он умолк, разомкнула их:

– Вот что, милый... Моя доля вины пусть со мной и останется. А свою ты возьми уж себе. Моя совесть пусть меня и мучает. А твоя пусть с тобой живет! Она подобрала вожжи, но прежде, чем тронуть лошадь, добавила с усмешкой: Хотя что я говорю! Тебе ж неведомо, что это за штука совесть. Вот у камня ее нет, у бревна нет. И у тебя также... Несчастный!

* * * *

Вот почему вспыхнул, как порох, Петр Петрович Полипов, когда Василий напомнил ему слова отца своего о совести. Он топтался на пожухлой траве, не вынимая рук из карманов. Он держал их там, как палки, оттягивая карманы пиджака вниз, едва не продирая их.

– Да, да, мальчишка!
– еще раз воскликнул он.
– Ты с какого года в партии?

– С пятьдесят первого, - ответил Василий Кружилин.
– Но что это меняет?

– А я... со времен организации РСДРП! С тех времен, когда только возникла в подполье Российская социал-демократическая рабочая партия. Во времена первой русской революции я уже в царских тюрьмах сидел. Тебя еще на свете не было, а я уже по тюрьмам насиделся! И потом... все время в борьбе, все время в огне! Как порох-то пахнет, ты разве только в газетных полосах нюхал. А я пол-Отечественной... с сорок третьего на фронте! Ранение имею... Две награды боевые! Не много, но я их заслужил. А сколько я товарищей боевых потерял!

Да, ранение Петр Петрович Полипов имел, это он сказал правду. Правду он сказал и про награды, и про потерю боевых товарищей... Не сказал лишь и никогда никому не скажет, как он там, на фронте, встретился и распрощался с Лахнов-ским Арнольдом Михайловичем, тоже с товарищем своим по давним делам. Тогда, в июле сорок третьего, кривоплечий Алексей Валентик обратно перевел его за линию фронта, на советскую сторону, сказал на прощанье: "Весь фронт в движении. Ступай, дурак, в какую-нибудь часть, позвони оттуда в свою редакцию: жив, мол, материалы собираю для статьи, скоро вернусь... С каким бы удовольствием я тебя пришлепнул, идиота, да Лахновский, старый пень, не велел". Полипов так и сделал, на другой день объявился в редакции как ни в чем не бывало... Не сказал обо всем этом Петр Петрович Полипов, а Василий Кружилин этого, естественно, не знал. И никто другой не знал. И, будучи в том уверенным, во весь голос кричал Полипов:

– Так какое ты имеешь право говорить о моей совести?! Этого я и отцу твоему никогда не прощу, а тебе... проведшему всю войну в плену...

Василий побледнел, медленно поднялся, сжав кулаки. Но Полипов этого не испугался, стоял и ждал с улыбочкой. "Что за дьявольщина?
– мелькнуло у Василия.
– Неужели это он на провокацию вызывает? Не хватало еще..."

По скулам у него прокатились желваки. Но он взял себя в руки, спокойно сказал:

– Что же, пороху столько, сколько ты, я, может, и не нюхал. Но я другого нанюхался... Фашистских плетей, фашистской неволи. И потому-то я чувствую, как и чем земля родимая пахнет, этот ветер, это небо! Тебе этих запахов, кажется, никогда не почувствовать, хоть ты и в царских тюрьмах сидел. Так что... не очень ловко в наступление ты перешел.

– В какое еще наступление?

– Ну, не прикидывайся. На вопросы мои сам напросился. А отвечать, видно, не готов еще.

Полипов нагнулся, поднял свой запыленный велосипед.

– Просто пропало желание отвечать.
– Полипов поставил одну ногу на педаль велосипеда, собираясь сесть в седло, и добавил насмешливо: - Но чего тебе-то так уж сожалеть об этом? Тебе важно ведь, чтоб я самому себе ответил.

– Конечно, это важнее, - согласился Кружилин.
– Да, видно, не скоро это произойдет...

– Тебе откуда знать, скоро или не скоро?
– почему-то заинтересованно спросил Полипов и даже снял ногу с велосипедной педали.

Кружилин поднял плащ, перебросил его через руку.

– А оттуда... Сперва мне показалось, что совесть у тебя...

– Опять о моей совести?!

– А ты помолчи!
– воскликнул Кружилин.
– Да, показалось, что она у тебя шевелиться начала. Но я, кажется, ошибся.

Полипов, будто выполняя приказание Кружилина, теперь стоял и молчал.