– Не кажется вам, что этот Валентик мог быть агентом Бергера? Или как-то связанным с ним?

– Это... это вполне может быть, - ответил Алейников.
– Но данных нет...

– Данных нет, - усмехнулся полковник.
– Если бы они были, он, надо полагать, не процветал бы у нас тут столько времени.

Слово "у нас" Алейников сразу же отметил, в душе шевельнулось облегчение.

– Ты его упустил, тебе его и поймать хорошо бы.

– Я готов выполнить любое задание, товарищ полковник.

– А задание тебе будет такое, видимо... Шестоковская "Абвергруппа" в связи с приближением наших войск уберется, понятно, куда-то подальше, на новое место. Наша задача - не допустить этого, уничтожить ее и захватить все документы. У Бергера могут быть ценные документы, касающиеся других групп "Виддера". Как это сделать?

– Сейчас единственная возможность - с помощью партизанского отряда Баландина, - тотчас сказал Алейников.

– Это понятно. Я говорю - подумай, как это сделать, кого из чекистов возьмешь с собой в тыл... Словом, разработай весь план операции, который мы согласуем с Москвой.

– Слушаюсь, товарищ полковник!
– с откровенным теперь облегчением воскликнул Алейников.

* * * *

Решение уйти из органов внутренних дел у Якова Николаевича Алейникова созрело окончательно через несколько месяцев после начала войны. Но мучительные отношения с Верой Инютиной послужили причиной того, что рапорт на имя начальника Управления НКВД по Новосибирской области с просьбой освободить его от работы и отправить на фронт всю осень 1941 года пролежал в громоздком железном сейфе, стоявшем в углу его служебного кабинета.

Последний, неимоверно тяжкий разговор с Верой в тот непогожий осенний день как будто острым ножом исполосовал, искромсал все в груди, свистевший за окном ветер словно выдул из него все живое, застудил кровь, ладони стали холодными, как ледышки, и прикасаться ими к собственному телу было противно до омерзительности. На второй или третий день после этого разговора он вспомнил о рапорте, достал его из сейфа, перечитал, разорвал, написал новый, более сдержанный и лаконичный, запечатал в пакет. Однако отправлять в область его не стал, а повез в Новосибирск сам.

Алейникова принял начальник управления. Он молча взял рапорт, прижал бумагу обеими руками к столу, будто листок непостижимым образом мог улететь, стал читать, склонив лобастую голову. Рапорт он прочел, видимо, несколько раз, Алейников терпеливо ждал, смотрел, как пошевеливаются складки на широком лбу начальника; наконец тот приподнял голову, в серых глазах его не было ни осуждения, ни одобрения.

– Ну, а причины?

– Причины изложить трудно, - сказал Алейников.
– Я просто... просто чувствую, что не способен больше к чекистской работе.

– Что значит не способен?

Алейников вздохнул и произнес:

– Существует такой термин - моральный износ...

Начальник управления молча усмехнулся.

– Попытайтесь все же меня понять.

– Хорошо. Я посоветуюсь с секретарем обкома партии Иваном Михайловичем Субботиным.

– Простите, почему именно с ним?

– Потому что меня тоже должен кто-то попытаться понять. Решить это, начальник управления показал глазами на рапорт, - не так-то просто, не понимаешь, что ли?

– Понимаю, - уныло произнес Алейников.

– Пока поезжайте к себе и работайте. А если этот вопрос как-то решится, мы сразу сообщим.

Прошел месяц, другой. Наступила зима, навалило снегу. Невиданное количество снега выпало в последние дни 1941 года. Яков любил ходить по нему, увязая по колено, вдыхая свежий, острый запах мерзлых тополей и сосен, который будто залечивал рваные раны внутри, разгонял быстрее кровь. Ответа из управления все не было.

Наконец через неделю после Нового года раздался звонок из Новосибирска. Начальник отдела кадров управления сухо и коротко сообщил Алейникову, что скоро, видимо, будет назначен новый начальник Шантарского райотдела УНКВД.

– А относительно моей просьбы на фронт? И вообще об увольнении из органов?

– По этим вопросам ничего не могу сказать. Сообщим, как что-то решится.

Новый начальник райотдела прибыл одновременно с поступившим приказом об освобождении с этой должности Алейникова. Яков начал передавать дела, ожидая приказа об увольнении из системы внутренних дел, а вместо этого где-то в феврале пришло предписание отправиться в Москву, в распоряжение самого Наркомата. На его звонок в Новосибирск и удивление по поводу такого предписания начальник управления сказал: