Между дуализмами вполне дуалистической натуры человека, по нашему мнению, выдается в особенности тот дуализм, что, вместе с постоянным стремлением к изменению, он наделен не меньшим стремлением противиться этому изменению. Если бы человеку суждено было только изменяться, то он, не говоря уже о браке, перестал бы пахать свои поля и до наступления осени потерял бы всякую охоту снимать жатву. Он возвратился бы тогда к кочующей жизни и поставил бы свой дом на колеса. Да и тут ему пришлось бы сдерживать свою страсть к переменам, потому что от беспрерывных передвижений его скот, не имея времени питаться травой, погиб бы с голоду.

О, Дени, что бредишь ты во сне! Каким образом человеку в этом мире постоянных отливов и приливов упрочить свой фундамент, как не тем единственно, что, заручившись вперед судьбой, при том или другом важном поступке в жизни, торжественно отказаться от перемены, волю подчинить неволе и один раз навсегда сказать: прочь дальнейшее сомнение! Да разве бедняк ремесленник, какой-нибудь чулочник, на станке которого ты работаешь в качестве дилетанта, не должен был сделать то же, когда подписывал свой контракт с хозяином? Глупец, наделенный всевозможными влечениями, охотно, может быть, сделавшись королем или императором, клянется (под страхом наказания) в вечной верности чулочному производству! А между тем без этого не были бы возможны хорошие ремесленники, а выходили бы жалкие недоучки, не могущие пропитать себя и годные только на пищу виселице. И какое чувство жило в той древней, благочестивой и мудрой душе, которая брак сделала таинством? Об этом грядущие Дени Дидро будут размышлять целые века и не разрешат вопроса.

И действительно, трудно вообразить себе большую либеральность, чем либеральность нашего друга Дидро в роли магистра нравов. Нередко бедный философ чувствует себя способным в век такой «спартанской» суровости нравов войти в непотребный дом и здесь воскликнуть: «Macte virtute! Замечательно!» Пусть следуют туда за ним те, которых интересуют эти вещи, мы же, имея на руках другое дело, пожелаем ему счастливого пути или, скорее, счастливого возвращения. О неделикатности и непристойности Дидро нам остается сказать здесь немного. Дидро не из тех людей, которых мы называем неделикатными и непристойными, но он циничен, скандален и чужд всякого стыда. Объяснять с лирическим бешенством, что это несправедливо, или со спокойствием историка настаивать на этом и тем приводить в ярость какое-нибудь чувствительное животное, считающее это обвинение преувеличенным, мы считаем излишним. Единственный, естественный исторический вопрос: «отчего происходит это?» – возможен только в этом деле. Что хотел доказать этот человек, не лишенный в другом отношении возвышенного ума, душевной теплоты, гуманности и необыкновенного остроумия? Для нас это только другая иллюстрация смелого, крайне логичного и последовательного механического философа. Она вполне согласуется с теорией Дидро – ни в человеке, ни в жизни нет ничего святого, химеры – не что иное, как химеры. Каким образом человек, – для которого все то, о чем не говорят в клубах, как бы не существует, – может иметь малейшее понятие о глубине, значении и божественности молчания, святости «тайн», известных всем?

Тем не менее природа велика, и Дени все-таки принадлежал к ее благороднейшим созданиям. В подобной душе не было недостатка в том, что мы называем совестью. Понимание нравственных отношений, разнообразное свойство этого понимания были по необходимости присущи ему. Но каким образом они могли быть ему присущи? Каким образом могла быть понятна бесконечность тому, кто в целом мироздании не заметил бесконечного? Удивителен метод Дидро и вместе с тем не удивителен, потому что мы видим и видели его каждый день. Если во всей вселенной нет ничего святого, то откуда явилась эта святыня, которую ты называешь добродетелью? Отчего происходит, что ты, Дени Дидро, не должен делать ничего несправедливого и не можешь, без внутреннего упрека, произнести ни одной лжи, если б даже тебе удалось завоевать весь Магометов рай со всеми его гуриями? Остается одно средство – это бесконечный лабиринт наград и похвал. Добродетель сама по себе есть уже награда и твердое убеждение, находящееся в противоречии с тяжкими испытаниями людей, начиная с Богочеловека, истекшего кровью на кресте, и кончая нами, читатель (если мы хоть раз исполнили свой долг), убеждение, что добродетель тождественна с удовольствием…

Таким образом, Дидро остается прибегнуть к одному из двух: или допустить вместе с Гриммом, что существуют «две справедливости», которым можно присвоить всевозможные прекрасные названия, но которые, в сущности, будут означать приятную или неприятную справедливость, из коих, впрочем, одна только будет обязательна.

Но здесь природа враждебно отнеслась к Дени. Он не был литературным придворным блюдолизом, но свободным, гениальным и поэтическим существом. Следовательно, остается второй способ: «убеждать все громче и громче», другими словами – сделаться сентиментальным философом. Но скучна постоянная болтовня о добродетели, честности, величии, чувствительности, благородных душах, – как невыразимо приятно и возвышенно быть добродетельным; так, черт побери, будьте добродетельны и замолчите наконец! Этим способом природа, несмотря на противоречия, заявила свою силу и божественность и приготовила для бедного, механического философа, так как самая сущность была скрыта от него, призрак, который и порадовал его.

Не должны ли мы, в заключение и в силу различных оснований, протянуть с благодарностью руку нашему несчастному механическо-сентиментальному философу с его громкими проповедями и скудным результатом? Во всяком случае, необходимо, чтоб логическая сторона дела была одинаково полезна. Много замечательных учений вращается теперь в мире, в особенности учение о нравственности. Желательно бы было, чтоб сбылось предсказание и аскетическая система не возвратила бы себе исключительного господства. Как бы то ни было, самоотрицание, уничтожение собственного «я» должно сделаться началом всякого нравственного действия. У кого есть глаза, тот может подметить зачатки более благородной системы, с которой первая составляет один гармонический элемент.

Кто знает, например, какие новые открытия и сложные методы ожидают нас, пока установится истинное отношение нравственного величия к нравственной правильности и их обоюдное достоинство? Каким образом полная терпимость неправды может ужиться с тем убеждением, что право к неправде находится в том же отношении, в каком находится бесконечное к противоположному бесконечному? Одним словом, каким образом после столь бурных превратностей, ложных усилий, увеличивающих еще более замешательство, будет понятно человеческому сердцу, что добро собственно не высочайшее, но прекрасное качество, что истинно прекрасное, отличающееся от ложного, как отличается небо от Валгаллы, заключает в себе доброе начало? В будущих веках поймут, что Дидро, действуя и признавая с полным убеждением, что огромная масса признает только наполовину и без убеждения, добивался результата, хотя странным и извращенным путем…

Второе качество, прославившее его, – искусство, с которым он умел говорить. Смотря с высшей точки зрения и как полагают его почитатели, его философия не столько заслуживала удивления, сколько заслуживал способ, которым он ее передавал. Как высоко ценится его философия, мы уже говорили, но что относительно изложения она была действительно замечательна, – этому нетрудно поверить. У человека откровенного, полного надежд, одаренного разносторонним, пламенным и пытливым умом, должны быть и «уста золотые». Также необходимо согласиться, что каждый образ, созданный им, с замечательною ясностью отражался в нем. Но чтобы при этом речь Дидро, имеющая такое относительное достоинство, своим внутренним содержанием заслуживала бы великой похвалы, – еще подлежит сомнению. Достоинство слов прежде всего зависит от ума, которым они проникнуты, а в словах Дидро его было немного. Живость в изложении, блестящие обороты, теоретическая ловкость, остроумные парадоксы, веселость, даже признаки юмора – все это можно было встретить в речах Дидро. Но кто предпочитает этому откровенность, серьезность, глубину практических, а не теоретических знаний, пламенное слово, ясность, уверенность, юмор, выразительность, смотря по затронутой идеи, тому следовало бы отправиться в Лондон и со вниманием послушать нашего Джонсона. Итак, на нашей стороне сильнейший? Да, у всякой нации есть своя особая сила, как это доказала борьба Львиного Сердца с легким, проворным и неуязвимым Саладином.