О Наполеоне Бонапарте, окруженном при жизни бюллетенями, собственными прокламациями, осуществлявшимися в артиллерии и громе битв, достаточно громких, чтоб потрясти самого глухого человека, сидевшего в отдаленнейшим углу Земли, а теперь породившем биографии, истории, исторические доказательства «за» и «против», – можно сказать, что он не нуждается в комментариях, – так выяснилась его личность. Без сомнения, придет время, когда поймут, какое значение заключалось в нем, как (мы заимствуем эти слова из одного американского сочинения) «человек был Божьим послом, хотя и бессознательно, и проповедовал, посреди грома пушек, великую доктрину: «Дорога открыта талантливым», орудие тому, кто умеет им управлять. Доктрину, составляющую наше последнее политическое евангелие, в котором только и может заключаться свобода. Правда, он проповедовал довольно безумно, как проповедуют обыкновенно энтузиасты и первые миссионеры. Его речь была неумелая, в ней было много напыщенной, пустой болтовни, но все-таки ясной настолько, насколько позволяло дело. Его, если угодно, можно также назвать американским пионером, рубившим непроходимые леса и боровшимся с целыми стаями волков, но при этом не воздерживавшимся от крепких спиртных напитков, излишеств и даже воровства, за которым тем не менее следует мирный сеятель и, снимая жатву, благословляет его имя». От «воплощенного Молоха», как некогда любили называть Наполеона, до той спокойной речи – прогресс значительный.

Еще любопытнее и не лишен даже некоторого пафоса тот факт, как грубый «сын Земли» Дантон из кровавого мрака отвратительной жестокости выступает на сцену при более мягком освещении и постепенно превращается из людоеда в настоящего человека. Земля чувствует, что у нее есть «сын», да и в самом деле лучше обладать какою-нибудь действительностью, чем лицемерием и формулою. В человеке, который честно относится к делу и всю душу влагает в свои речи и действия, таились какие-нибудь силы. Сам сатана, по словам Данте, субъект, достойный похвалы, в сравнении с теми существами (так сильно расплодившимися в наше время), которые «не возмущались и не подчинялись», а только думали о своем собственном маленьком «я». Бесхарактерные, благонамеренные на вид люди, которые в Дантовом Аде присуждены к страшному наказанию. «Они не надеются умереть», но, погрузившись в оцепенелую жизнь – смерть, терзаемые насекомыми, будут вечно дремать и страдать, – «ненавистные Богу и противникам Бога».

Если Бонапарт был «воином демократии», непобедимым, пока он оставался верен этому призванию, то Дантона мы должны назвать «пропавшим ребенком», нестроевым агитатором и титаном демократии, у которого не было войска, дисциплины, но который, уже по самой природе своей, не признавал никаких законов. Из «Мемуаров» Гара и других видно, что в этих пламенных глазах горело искреннее чувство и им были знакомы слезы. Широкие грубые черты выражали симпатичность, а в груди Антея билось горячее сердце. «Вы слышите не вестовую пушку, – кричал он испуганным гражданам, когда пруссаки стояли уже в Вердене, – это ответный удар против наших врагов!» Больше ничего не остается делать. Бедный «Мирабо санкюлотов», какая миссия! И она не могла иначе совершиться и совершилась. А между тем в этом чувстве, если оно только искренно вылилось из дикого сердца, более добродетели, чем в целой жизни беспорочных фарисеев и респектабельностей, заботящихся только о собственной репутации и в ужасе не спускающих глаз с букв иногда неизбежного закона: «Пусть имя мое будет обесчещено, только бы дело мое было славно».

Мы предсказываем, что мало-помалу друг человечества и в Дантоне отыщет историческое значение. Он был грубо вытесанный гигант, но не людоед. Речи и действия его были гигантские, «его голос потрясал своды купола», и пруссаки в беспорядке бежали из пределов Франции. Лицемерие было чуждо ему, даже к подкупам и другим денежным грехам он относился с каким-то чистосердечием. Во всех его действиях проглядывала искренность – корень всех других качеств. Этот человек, с широким взглядом на вещи и которого немногие вещи устрашали, настойчиво шедший вперед и боровшийся в самое тяжелое время, теперь несет наказание, имя его забросано грязью. Но мало-помалу и с него снимается грязь, и если наступит время, когда окончательно спадет эта кора, то почему тогда не иметь ему значение для людей?

История подобных людей – это трагедия, как и все человеческие истории. Грубые Дантоны, в качестве земледельцев, может быть, и в настоящее время взрывают плугом землю и спокойно снимают жатву в Арси-сюр-Об, между тем как этот Дантон!.. Его жизнь – это нерифмованная трагедия, кровавая и мрачная (во вкусе старинных драматургов), проникнутая трагическим элементом и вызывающая сочувствие и ужас. В более спокойное время, может быть, счастливый зритель издалека и сквозь мрак веков протянет ему руку и скажет: «Несчастный брат, ты боролся, как лев, но у тебя не хватило силы. Ты пламенел и уносился в высь и был раздавлен преступлением и несчастьем, потому что ты также был человек!» Говорят, что в настоящее время в Париже уже написана биография Дантона, но издатель выжидает, пока «успокоится общественное мнение». Пусть он скорее выпустит в свет свое издание и расскажет нам, что знает, если действительно он что-нибудь знает. Жизнь замечательных людей должна быть оценена по достоинству и верно понята, а общественному мнению следует, по возможности, примириться с нею.

Но самая любопытная и даровитая личность этого триумвирата – это, без сомнения, не Мирабо санкюлотов, а сам Мирабо. Натура более изящная, чем Наполеон и Дантон, по гению равная Наполеону, но отличающаяся большею гуманностью и поэтичностью. Наделенный симпатичным характером, он возбуждает глубокое сочувствие каждого человека.

Относительно его также любопытно проследить постепенный переход из мрака к свету, ложных взглядов и понятий ко всеоживляющей правде. Наблюдать все увеличивающееся любопытство мира к этому человеку, выражающееся в книгах, постоянно являющихся с новыми доказательствами. В них прежнее мнение отодвигается на задний план, возбуждается другое, которое также подвергается пересмотру, – пока наконец, как надеемся мы, не явится на свет истина, хотя приблизительная, и тем не разрешится вопрос.

Мирабо один из тех людей, память о которых еще долгое время не умрет в мире, в противоположность многим якобы великим людям, о которых память давным-давно умерла и схоронена. При жизни и даже в последнюю блестящую эпоху ее Мирабо, с некоторым чувством робкого уважения, писал нашему Вильберфорсу, но, насколько мы знаем, не получил ответа. Питт был первым министром, затем Фокс, после того опять Питт – и опять Фокс. Таким образом, любезно чередуясь, они производили шум, отдававшийся в клубах, на званых обедах, выборах и в руководящих статьях и наполнявший весь мир. Казалось, что они были Ормуздом и Ариманом политического мира, только трудно было различить, кто из них был тот и другой? А теперь!

Подобная разница, повторяем мы еще раз, существует между оригинальным человеком, будь его оригинальность еще сомнительнее вдвое, и искусной, хитро придуманной парламентской мельницей. Разница велика и одна из тех, в силу которых будущность представляет резкий контраст с настоящим временем. Ничто не может быть важнее мельницы, пока она в ходу, в особенности для людей, намеревающихся перемолоть в ней свою муку. Но лишь только мука перемолота, – каким образом будет еще продолжаться память о мельнице? Теперь ни для кого она не имеет значения, даже для того, который молол. Когда вся суматоха, произведенная мельницей, уляжется, перед нами снова выступает на первый план память об оригинальном человеке и его деятельности как о нашем собрате. Потому, что его речи, поступки и страдания, даже самые пороки и преступление представляют род лакомого блюда, на которое все люди предъявляют свои права.