— И как ты только имена и названия запоминаешь?

— «Ослик», Альдо Конте. «Мой чучарелло» — это «ослик».

— А эту я знаю, — обрадовался Грешнов, услышав вдруг знакомую мелодию. — «У самого синего моря, со мною, ты рядом со мною, и солнце светит прямо в левый глаз…».

— Это японская народная песня, а наши переделали.

— Молчи, Нинка, молчи! — поймав кураж, начал выступление Василий. — Говорит и показывает Москва! Передаём в прямом эфире мечты о будущем!

— О будущем?

— Да. Ведь я же, взгляни на могутные плечи мои, большой художник. Но нет пророка в отечестве своём. Помнится, ещё на службе в армии я так оборудовал Ленинскую комнату стендами и наглядной агитацией, что замполит передо мной встал на колени. Говорит: «Ты, Грешнов, стопроцентный, без примеси гений». Его за то, что он передо мной на коленях стоял исключили из партии и выгнали из армии. Кто-то нас видел и донёс. Какая-то злобная и завистливая… Я даже знаю, кто. От тебя секретов нет. Я сам же на него и донёс.

Нинка захохотала.

— …Но дело не в этом, — продолжал Василий. — Понимаешь, замполит, зная, что я на него донесу, что его исключат из партии и выгонят из армии, просто не смог не встать передо мной на колени.

Нинка захохотала громче прежнего.

— Такова сила искусства, дорогая моя. Настолько мощное он получил потрясение.

— Что же ты там нарисовал? Ленина с длинными волосами?

— Лучше, значительнее. Одной тебе, как на духу. Ведь я не просто большой художник, но ещё и размашистый. Можно сказать, баталист. Мне не колонковые кисточки, а малярные квачи подавай. Конские хвосты на древках.

— А почему квачи?

— Потому что они «квакают», когда их в ведро с краской опускаешь. Вот с таким оружием живописца-плакатиста я бы смог разгуляться, выразиться. Эх, мне бы в трижды пр?клятую, в их Сохо. Я бы открыл американцам их заплывшие от гамбургеров глаза, они бы ужаснулись своей мерзости. Поедешь со мной в Сохо? Никому не предлагаю, одну тебя зову.

— Поеду, — смеясь, сказала Нина. — На край света пешком пойду. И куда ты только меня не звал, — и в Рим, и в Сантьяго, и на Кубу. Хорошо с тобой, всегда что-нибудь сочинишь, придумаешь.

— Не сочиняю. Хоть завтра с тобой поехал бы. Но там же южное полушарие, там ещё зима. А зимой океан замерзает до волнорезов. Знаешь, я ведь там, в ихней проруби кита поймал.

— Не знаю. Про кита ты ещё не рассказывал, — засмеялась Начинкина.

— Ну, конечно, не семнадцатиметрового, маленького, детёныша. Девять метров тридцать семь сантиметров. Там же проруби огромные. Я удочку забросил и за нижнюю губу его подцепил, подтянул к кромке льда, дал ему воздуха понюхать, чтобы голова закружилась, да как огрел молотком по носу. А нос у китов — самое слабое место. Он и околел. Из его усов мне местные женщины свитер, варежки и три пары носков связали. А из туши китовой десять вагонов тарани нарезали, насушили под жарким чилийским солнцем. Девять вагонов я в Сантьяго отправил, продать на центральном рынке, а один раздарил местным выпивохам.

— Не жалко было?

— Жалко. Но зато целый год попивал дармовое пиво. Зайду в их пивную, и меня угощают. Печень новая была, сбоев не давала. Пожил я там в своё удовольствие.

Нина хохотала до самозабвения. Она бесконечно могла слушать простодушное враньё Василия, но как только музыка закончилась, они вернулись к столу.

— Плечо болит, — пожаловался Грешнов. — Ты по утрам зарядку делаешь?

— Не делаю, — переместившись к Василию за спину и разминая ему больное место, созналась Начинкина. — Мне зарядку делать лень. Хотя это и неправильно.

— Что же ты делаешь, когда просыпаешься? Всегда такая свежая, бодрая.

— Просыпаюсь не раньше девяти. Потянусь в постельке по-кошачьи, ручки, ножки. Сделала потягушечки, пошла умываться. Хорошенько вымыла уши, интимные места.

— С этого места поподробнее.

— Включила музыку, потому что без музыки жить не могу. Слушаю её и одновременно крашусь, одеваюсь, убираю постель.

— Ты обещала рассказать подробно.

— Умываюсь, лицо мажу дневным кремом «Зелёный чай», фабрика «Свобода». Это лёгкий крем. Наступят холода, стану мазать лицо жирным кремом. Как только крем впитался, достаю косметику, ватные палочки, вату и начинаю наводить макияж. Сначала веки припудриваю, чтобы тени легли ровно. Тени у меня итальянские, не самые дорогие, но главное, качественные. Использую два цвета, — золотые и коричневые. Сначала мизинец опускаю в пудру, чтобы не был жирным, а потом в золотую тень. Накладываю, растушёвываю, а потом кисточкой смахиваю, что на щёку под глазом осыпалось, пока я наносила. И растушёвываю, чтобы было незаметно, естественно. Растушевываю специальной большой кисточкой. Потом беру маленькую кисточку, немножко скребу коричневую тень и наношу уголок, стрелочку делаю, а потом вокруг века обвожу. Верхнего и нижнего. Потом опять беру большую кисточку, смахиваю с лица то, что осталось лишнее. А затем сухой ваткой протираю под глазами, чтобы никаких пятен не было.

— Когда же глаза красишь?

— Вот, после этого беру тушь, моделирующую коричневую, немецкую, очень хорошую, потому что реснички разделяются и держатся отдельно. Тушь держится весь день, не осыпается, вещь качественная. Сначала верхние реснички накрашу, затем нижние. Потом беру карандаш для бровей цвета «смоук», в переводе с английского «дым», — он серо-чутькоричневый. Я бы сказала, серый. Чтобы не были чёрными и не были коричневыми, а были естественными и выразительными. Начинаю разрисовывать брови этим карандашом. У меня и тушь коричневая, и тени коричневые. Чёрный цвет не использую. Я — шатенка и мне коричневое лучше. Я не яркая блондинка, не брюнетка, — им подходит чёрная тушь. Припудрила носик, щёчки, лобик. Губы крашу помадой без контура. Помада яркая, ложится хорошо, плотно окрашивает, контур не нужен. А духами — в самый последний момент, когда в окно увижу «солнце моё» с Бертой на поводке.