Не успел Ваня хоть что-то ответить, как в трубке забарабанили гудки.

Делать было нечего, пришлось брать такси и ехать к ресторану «Корабль» за пьяным Василием.

1

Предыдущую главу мы закончили звонком Василия из ресторана «Корабль». Интересно будет проследить весь тот день Грешнова в подробностях. Напомним читателю, это было второе сентября.

Утром из Нинкиного окна Василий заметил Сморкачёва, спешившего в продуктовый магазин. «Всё можно изменить, кроме привычек», — самодовольно подумал Василий и на обратном пути подстерёг своего бывшего «оруженосца».

Возвращавшийся в приподнятом настроении Влад не ожидал увидеть у подъезда Майи Каракозовой своего «вчерашнего» руководителя.

— Поздравляю. Послали учиться, а ты сразу докторскую защитил, — восхищённо глядя на дезертира, сказал Грешнов и предложил сделать кружочек по двору.

Не дожидаясь ответа, он взял Сморкачёва под руку, и они побрели по указанному Василием маршруту.

— Головокружительную военную карьеру ты сделал. Из дезертиров — сразу в наполеоны.

— Почему в наполеоны? — не понял Влад.

— Не забивай голову. А впрочем… У Майи в детстве было два прозвища. С подачи учителя истории, то бишь моей матушки, Юлии Петровны, её звали «Жозефина». Пришла на урок с буклями, как у художника Борисова-Мусатова на картинах, именно в тот день когда проходили они Наполеона. А во дворе её дразнили «совой». Носила очки, в них глаза казались большими, да и лицо у неё широкое. Есть в ней что-то и от Жозефины, и от совы. Женщина-загадка. Конечно, те, кому за тридцать, уже не мечтают о большой любви, только о большом… Гм, гм, чувстве-с. Профессор сам виноват. Она уже и так, и эдак. И наизнанку выворачивалась, а он всё замечать не хотел. Её одно время «семафором» прозвали, — любила голой перед окнами ходить. В доме напротив, в сгоревшую квартиру Серёжа Гаврилов вселился, так у него вся дворовая шпана собиралась, гроздями свисали с балкона, пялились. А ей нравилось, хоть какое-то внимание, хоть что-то в смысле женского отдохновения. А то ведь такие истерики закатывала, что хоть святых выноси. Сам неоднократно был свидетелем.

— Она и сейчас на Профессора кричит, а он молчит, вроде как не замечает, — подтвердил Сморкачёв. — а со мной ласковая.

— Я тогда уже разговаривал с Мишей на эту тему, дал брошюрку почитать. Не кто-нибудь, философ Платон написал, а он всё отмахивался.

Грешнов достал сложенный вчетверо замусоленный тетрадный лист.

— Всё интересное я выписал, — сказал Василий и, развернув листок, стал читать. — «У женщины, та их часть, что именуется маткой, есть не что иное, как поселившийся внутри их зверь, исполненный детородного вожделения. Когда зверь этот в норе, а ему долго нет случая зачать, он приходит в бешенство, рыщет по всему телу, стесняет дыхательные пути. И не даёт женщине вздохнуть, доводя её до последней крайности и до всевозможных недугов, пока, наконец, женское вожделение и мужской эрос не сведут чету вместе, и не снимут, как бы урожая с деревьев». Каково? Сильно сказано. Всё описал в подробностях ещё в Древней Греции. Так что давай, не затягивай с зачатием.

— Постараюсь, — виновато процедил Сморкачёв.

Грешнов посмотрел на Влада и усмехнулся.

— Что не так? — поинтересовался дезертир.

— Вспомнил, как в баню с тобой ходили.

— В какую баню? — не понял Сморкачёв.

— В новую, что для Ласкина простроили на берегу.

— И что?

— Ручки, ножки у тебя тоненькие, как ниточки. Голова лысая, похожа на колобок. И только орудие размножения даёт понять, что ты — не рахитичный ребёнок, но зрелый муж. Смешно на тебя, на голого, смотреть. Каких только существ создатель не вылепливает! Ты словно собран из запчастей, оставшихся невостребованными, а «погремушку» получил в качестве компенсации за сугубое уродство. То есть, я хотел сказать, разительное несоответствие. И вот оно, воспетое поэтами, женское сердце. Красивая, богатая, статная полюбила тебя с такой страстью, словно ты — Илья Муромец. Но ведь ты же не былинный богатырь, не защитник угнетённого народа. Ты — плут, мошенник и вор, такой же, как я с Никандром. За что тебе такое счастье? Нож из кармана вынимаешь? Что блестит у тебя в руке?

— Динарий с профилем Тиберия. Точно такую же серебряную монету держал в руках Иисус Христос, говоря: «Кесарь изображён? Кесарю дайте кесарево».

— Ты к чему это клонишь?

— Раньше я не понимал, зачем монеты коллекционируют. А ведь это же — живая история, которую можно потрогать. Не хочу я ни в Бауманский, ни в Губкина. Я теперь на исторический факультет МГУ хочу поступить.

— Влад, ты что, на меня обиделся? Я же тебе правду сказал, а на правду обижаться нельзя.

— Вот и я говорю то, что думаю. Поживу пока у Каракозовых, а там…

— А кто бабе Паше ремонт делать будет? Владивосток краснеет за тебя.

— Никандр справится один. В крайнем случае, вы поможете.

— Не задирай нос высоко. Смотри, как бы не пришлось в чём мать родила в окно прыгать.

— Майя пообещала мне всё: и стол, и кров, и паспорт. И даже гарантировала поступление в тот вуз, в который захочу.

— Не верь женщине.

— Всего хорошего, Василий Данилович, — холодно попрощался Сморкачёв и скрылся в подъезде.

Василий вернулся к Начинкиной, позавтракал и отправился в подвал.

— Теперь, когда Сморкачёв вышел в люди, — мечтательно сказал Грешнов Никандру, — возьму-ка я брата Ивана на его место.

Грешнов выпил с Никандром и, вспомнив вчерашнюю обиду, полученную от деда при Мартышкине, позвонил Петру Кононовичу. Ругался с поднявшим трубку Иваном Даниловичем. Да так и оборвал разговор, не сделав того предложения, которое сделать хотел. Вспомнив о своём добром намерении, Василий позвонил на квартиру Цветковых и через Николая передал просьбу, о которой мы с читателем уже извещены. В конце концов, братья созвонились, и Иван Данилович пришёл в подвал, сообщил о получении от Льва Львовича тысячи долларов.