— А что дальше будет? — искренне поинтересовался Гаврилов.

— А на чём я остановился?

— Пойдёшь за кольцевую, а там — море и пальмы с бананами.

— Да. Пальмы, бананы, хочешь — лазай, хочешь — ешь. Свистнул мартышке, — она тебе оторвала тот, что поспелее. А они, мартышки, учёные будут. За деньги дрессировщиков наймём, они научат обезьян всему. Снимет она хороший банан и тебе, — нате, кушайте, дорогой товарищ. Не обманет, как в магазине, гнильё продают и говорят: «Это специальный сорт бананов — леопардовые». Мартышка — не Мартышкин, она не обманет. Ты ещё не успеешь его сжевать, а тебе уже наш бывший враг, бывший агрессор, а теперь попросту холуй и шестёрка, стакан холодной водки подаёт. И по-своему «плиз» говорит, что по-русски означает «на здоровье». За деньги купим всех, научим водку остужать, заставим улыбаться. Подаёт он тебе, значит, водку, а с ней в комплекте — бутерброд с осетровой зернистой икрой. Неплохо? Так-то! Ты всё это, значит, «за воротник». Ага! Тебе уже хорошо, а впереди программа ещё лучше. Трутся, как кошки, специально привезённые для тебя из Парижу девчонки фигурные, без всяких там болезней, наркотиков и другой дряни. А девчонки, те, что на пляже, они уже согласные, тебе на них затрудняться не надо. Щёлкнул пальцем, или там, подмигнул со значением, и она с себя верхнюю защиту снимает. Щёлкнул пальцами ещё раз, — и она всё остальное сбрасывает. Это и есть коммунизм. Каждому — по потребностям. То, о чём так много говорил Ленин. А при капитализме что? Ничего хорошего. Пока молодой, — думай, размышляй, как тебе дальше жить. Что лучше, жить и наслаждаться или горбатиться на дядю Сэма?

— Коммунизм победит, — убежденно сказал Гаврилов.

Анна Тихоновна и Павел Терентьевич слушали Адушкина молча. Уж они-то про коммунизм наслушались сказок. Пухли от голода, мерзли от холода, а им всё рассказывали о рае на земле. И просили: «Потерпите». И обещали: «Всё будет, но — потом».

— Никакой тирании, — вставая из-за стола, сказал Гамаюн. — Только свобода, друзья мои. Абсолютная свобода! Свобода — это воздух для человеков.

2

Придя домой, Гамаюн хотел рассказать жене о поминках кота Лукьяна, как прошли они на этот раз.

— Нет, — сказала жена. — Я про этих отставных коммунистов уже слышать не могу. Тошнит и от них, и от тебя, пересказывающего их бредни.

— Да, ты права, — согласился Генка. — У Гаврилова и деньги есть, и жильё, и руки золотые, и две молодые красивые женщины живут в его квартире, готовые в любую минуту отдаться ему. А он упивается сказками про коммунизм, про вымышленное благополучие и вымышленных женщин. Так все революции и делаются. Когда у людей есть всё, кроме ума, их нетрудно завести в болото, из которого они никогда уже не выберутся.

— Вот об этом и пиши, — сказала жена с настойчивостью. — А то всё только кривляешься. В твоих произведениях нет нерва, нет боли, они у тебя искусственные. Не сопереживаешь твоим героям.

— Чтобы настоящего героя создать, которому бы ты сопереживала, нужно самому стать героем. А для этого необходима свобода.

— Какая ещё тебе свобода нужна? Ты с этим словом в последнее время носишься, как несовершеннолетняя мать с обгадившимся ребёнком.

— Очень интересное сравнение.

— Надо в конце концов что-то делать.

— А что делать несовершеннолетней?

— Да с ней-то всё просто. Либо зад ребёнку подтереть, либо отдать дитё тому, кто способен это сделать. Я о тебе говорю. Что толку кричать: «Мне нужна свобода!». Это не выход. Те же коммунисты, над которыми ты смеёшься, этим дураков и подкупили.

— И погубили, — подытожил Гамаюн. — Слушай, ты умнеешь на глазах. Женился я на пленительной дурочке, надеясь в её глазах выглядеть умным. А в результате сам остался в дураках. Пойду, приму горизонтальное положение. Глядишь, приснится статуя Свободы или окончательное решение этого проклятого вопроса: «Зад подтереть или… Или?».

Геннадий выпил рюмку коньяка и лёг спать.

Проснулся ночью. Встал, пощёлкал выключателем. В квартире не было света. Кое-как помылся, на ощупь надел стоптанные ботинки, которые не помнил, чтобы носил и сносил до такого безобразного состояния. Накинул на себя простынь и спустился на улицу. Зачем? Он этого и сам себе не мог объяснить. Вместо знакомого дворика он чудесным образом оказался на площади, со всех сторон освещённой мощными прожекторами. В центре площади стоял памятник.

— О! — удивился Геннадий. — Пока пил, площадь появилась, и даже памятник успели водрузить. Сейчас это быстро делается. Не мне ли от благодарных современников?

Он подошёл поближе к монументу и ахнул. Неуправляемые кишечные спазмы заставили его скорчиться, но всё, на его счастье, обошлось благополучно.

Гамаюн глазам своим не верил. Прямо перед ним стоял памятник не кому-нибудь, а серийному убийце.

«Это сон», — мысленно обрадовался Генка.- «Но от этого не легче. Страшно так же, как наяву. И даже ещё страшнее. Сейчас много таких книжонок в стиле „фэнтэзи“. Я — попаданец, нахожусь в чужом мире. Но при таких монументах, в этом мире, мне и минуты не прожить».

Гамаюн почувствовал, как задрожало не только тело, но и всё его существо.

«Господи всемогущий, что же это делается?» — взмолился Генка. — «Спаси и сохрани неразумного раба твоего, не дай погибнуть без покаяния в чужой земле».

Сомнений быть не могло. Это был памятник маньяку Чикатило, воспитателю профтехучилища, работавшего на Ростовском электровозоремонтном заводе. По приговору суда расстрелянного в девяносто четвертом году в Новочеркасске. Вся страна следила за процессом. Обознаться было нельзя.