„С получением известия о злодейском умерщвлении короля французского ее величество слегла в постель".

Дневник секретаря Екатерины II Храповицкого, 1793 г.

Расцвет русского крепостничества во второй половине XVIII века был нарушен двумя событиями. „Пугачевщина" потрясла основы дворянского государства и в течении многих месяцев держала правительство в паническом страхе. Крушение дворянского господства во Франции - первый прорыв общедворянского фронта, развеяв иллюзию богоустановленности старого порядка, - вновь заставило русских крепостников дрожать за свою шкуру.

Революция, упразднившая феодальные права и свергшая династию Бурбонов, вызвала бешеную ненависть всеевропейской контр-революции, к которой присоединилась и царская Россия. При первом известии о „безбожных и возмутительных" происшествиях во Франции, русское правительство поспешило принять решительные меры против проникновения революционной заразы. Екатерина в бессильной злобе называла буржуазное Национальное Собрание „гидрой о 1200 головах," а принятую им конституцию не иначе, как „антихристовой". [1]

[1 См. щит № 8.]

Классовая солидарность дворянства особенно отчетливо проявилась в сочувствии и поддержке, которыми пользовались в царской России французские эмигранты. Сердце русской императрицы „обливалось кровью" за дворян, „изгнанных из отечества, но верных своему королю". Твердо помня, что „раз не будет дворянства, не будет и монархии", Екатерина поощряла эмигрантов „милостивыми" письмами и денежными субсидиями, охотно принимала их на русскую службу и даже предоставила им значительные земли на юге России. Что же касается менее родовитых французов, оставшихся в России или желавших приехать, то они обязаны были под присягой заверять свою непричастность к революции „ни делом, ни мыслию", казнь короля „почитать сущим злодейством", а с „одноземцами" своими французами порвать всякое сношение и „оного сношения не иметь, доколе не последует на то ее величества высочайшее разрешение". С пылким усердием принялись за искоренение отечественного „свободомыслия": либеральные рассуждения Радищева и Новикова были квалифицированы, как „рассевание заразы французской", а авторы наказаны долголетней ссылкой и тюрьмой.

Но борьба с революцией этим не ограничилась и русское самодержавие сочло необходимым активно вмешаться во французские дела для восстановления монархии, полагая, что „сие дело есть дело всех королей". Екатерина не только „плакала и убивалась" о казненном короле, но приняв участие в экономической блокаде революционной Франции, мечтала послать туда казаков для наведения порядка. Этот военный поход против Франции был осуществлен в самом конце XVIII века при ее приемнике Павле I. А пятнадцать лет спустя царская Россия во главе реакционных сил Европы разгромила буржуазную монархию Бонапарта и восстановила власть Бурбонов.

Анфилада из Большой гостиной

Французская революция заставила общую массу русских дворян еще теснее сплотиться вокруг трона и еще настойчивей цепляться за свое господство. Но расцвет дворянской монархии закончился. И если Радищев предвосхитил освободительное движение XIX века, то один из екатерининских вельмож (Воронцов) оказался столь проницательным, что за сто с лишним лет предвещал русскому дворянству зловещую судьбу „висеть на фонарях" или, в лучшем случае, торговать ситным.

Среди портретов, находящихся в этой комнате, наряду с интересным по костюму большим портретом Екатерины II (копия с Эриксена), следует отметить портреты тех Романовых, которые были современниками французской революции: старуха Екатерина II (копия с Шебанова), Павел (копия со Щукина) и его жена Мария Федоровна (копия с Лампи).

„Противников нашей власти, возмутителей империи и разорителей крестьян - -ловить, казнить и вешать".

Манифест Пугачева 1774 г.

„Спаси господи благородное сословие".

Из молитвы 1774 г.

Заканчивая осмотр дворца, необходимо вспомнить о крепостном хозяйстве, на котором держалось благополучие дворянства, величие и роскошь дворянской монархии. Господствовавшему классу принадлежали все экономические и политические блага; только „благородные" освобождались от личных податей, только они располагали правом покупать земли и деревни, иметь в них фабрики и заводы, продавать, что в деревнях родится или рукоделием производится.

Государственные налоги России в XVIII веке неуклонно росли, ложась все более невыносимым бременем на податные сословия и в первую очередь на многострадальное крепостное крестьянство. Этот единственный производящий класс имел много обязанностей, но не имел никаких прав. „Помещик в отношении крестьян есть законодатель, судья, исполнитель своего решения и пожеланий, истец, против которого ответчик ничего сказать не смеет… Се жребий закованного в узы, се жребий заключенного в темницу, се жребий вола в ярме". Но эти вольнолюбивые рассуждения Радищева были одиноким голосом, терявшимся в потоке восхвалений существовавшего порядка. [1]