– Ну естественно, – хмыкнула Мария. – Где жил, никто не знает, но про клад слышали все.

– А я не только слышал, – парень, ехидно ухмыльнувшись, злодейски поиграл бровями.

– Неужто вы его видели?

– Видеть не видел, а вот письмо Штейна к графу и в руках держал, и даже копию его имею. Хотите покажу?

– Хочу, – честно призналась Мельге, в которой историко-архивное образование медленно, но с большими шансами на победу давило здравый смысл.

Клад она, понятное дело, искать не собиралась, но история из банальной как-то незаметно начала превращаться в интересную.

***

Ксерокопия была не лучшего качества, но не потому, что техника подвела, просто оригинал оказался в плохом состоянии и листок пачкали пятна, россыпи точек, чёрные линии. Видимо, бумага, на которой было написано письмо господина Штейна, потемнела и пожелтела, да и изначально не отличалась качеством. Ну а что там изображено, оставалось лишь угадывать: строчки расплылись, вылиняли, взгляд спотыкался об «еры» и «яти», да ещё почерк был поистине врачебный, будто человек не по-русски писал, а какие-то затейливые иероглифы выводил.

– У меня есть подстрочник[3]. – Артём заботливо разгладил копию на газетке, которую попросил положить на стол поверх скатерти. – Сам разбирал. Ну и работка, скажу вам!

– Это ты молодец, – похвалила Мария. Наклонилась над листком, заправив волосы за уши, чтобы смотреть не мешали, придерживая их обеими руками. – Только разве можно с таких документов ксерокопии снимать? – Парень, подвинувшийся поближе, напряжённо засопел ей в макушку и ничего не ответил. – Ладно, давай свой подстрочник.

Будущий краевед помялся – видимо, в нём природной вредности тоже хватало и желание показать зазнаистой тётке фигу, было сильно, – но всё-таки достал из бедненькой кожзамовой папочки ещё несколько листочков, только обычных, в клеточку.

Разобрать почерк красавца оказалось немногим проще, чем письмо доктора.

«Дорогой Нико! – громким шёпотом зачитала Мария, щурясь от напряжения. – Видит бог, не было у меня большей радости за последние два года, чем получить от тебя весточку. Веришь, сердце поёт: ты жив и даже здоров, не ранен (если верить твоим же словам, хотя им веры мало, зная твою несносную гордыню и чрезмерную заботу о моём душевном спокойствии). Если вновь выдастся оказия передать хоть коротенькую записку, то, молю, не скрывай ничего. Помнишь, убивает не правда, а ложная надежда?»

– Ой ты, господи, – ахнула Алла, подсунувшая свои пергидрольные кудри Маше едва не под нос, – какие страсти! А ты не говорил, Тёмка, что у них… что они…

– Что между ними, кроме действительно крепкой дружбы, скорее всего, ничего не было, – проворчала госпожа Мельге. – Это общепринятые обращения, да и в оборотах речи ничего такого нет. Просто тогда люди были… Ну, открытие, что ли?

– Чувствительнее, – понятливо покивала Алла.

Маша ничего не ответила, лишь плечами пожала. Кажется, сегодня она это делала слишком часто, стоило бы и последить за собой. Недаром же Вероника Германовна учила: в приличном обществе никакая театральщина, в том числе и двусмысленные жесты, недопустимы.

Не смотря на то, что весь мир – сцена.

– Ну, давайте дальше! – нетерпеливо выдохнул Артём где-то над ухом Маши.

– Даю, – согласилась Мария. – «Впрочем, у меня нет никакой уверенности, что это письмо дойдёт до тебя, потому и нет обиды за твоё вынужденное молчание. Почта в наших краях теперь вовсе закрылась, а до тех мест, где ты сейчас (знать бы, где они, места эти?) не один ямщик не доберётся». И в каких таких местах он очутился? У Колчака[4]? У Деникина[5]? Или всё же в красноармейцы заделался?

– Этого мне выяснить не удалось, да и неважно. Дальше, дальше главное, – поторопил краевед.

– Не гони коней. Всё-таки я этот документ первый раз вижу, – строго осадила его госпожа Мельге. – «Но к делу. Месяца с два назад Софья Николаевна мне писала. До места они добрались благополучно, нужды ни в чём не чувствуют, Рождество справили весело и даже ёлку наряжали. Николенька было приболел, но всё обошлось, сейчас здоров и сильно преуспел во французском». Софья Николаевна, надо понимать, это жена, а Николенька, соответственно, сын? И если он преуспел во французском, то семья подалась именно во Францию?

Маша подняла голову, глядя на Артёма, тот очень выразительно посмотрел в ответ.

– Хорошо, хорошо, – согласилась Мария, откашлявшись. – Та-ак, где это? А, вот. «Конечно, о тебе Софья Николаевна беспокоится более меня, потому прошу, если мои слова для тебя значат мало, то прислушайся к мольбам собственной супруги: уезжай! Лишь выдастся возможность, мелькнёт хоть мизерный шанс – уезжай отсюда! К жене, к ребёнку, там твоё место. Брось свою гордость, нет уже той родины, которой присягу давал и даже государя больше нет». Получается, письмо написано точно после восемнадцатого года? Раз «государя больше нет»?