– Тебе бы, конечно, пивом лучше надуться. А духовная пища? А долг перед ребенком?
– завелась мамка.

Она бы еще долго нам нервы мотала, но тут пришла тетя Жанна.

И они принялись обсуждать эту самую духовную пищу. Ужас какой-то.

Мамка настаивала на искусстве Востока.

Тетя Жанна уверяла, что "похавать культурки" не худо бы на лоне модернизма.

Даже отец и тот нес какую-то чушь о традициях и преемственности поколений.

Не упомнишь всего, что они там городили.

Я смотрела в окно. Каждый раз, когда съезжал с горки Димон, у меня прямо пальцы на ногах поджимались. Вот бы он врезался... Или в него...

А бодяга о духовной пище не прекращалась.

Мамка трелью выводила: "Ре-рих".

Тетя Жана как в барабан долбила: "Кан-дин-ский".

Отец твердо держался питательности русского искусства.

Но тут пришла на горку мать Димастого и повела его домой. Димка упирался и получал по затылку. И было его почему-то жалко.

Лишали нас детства, гады, вот чего, подумала я. Повернулась к этим трем взрослым недоумкам и, может быть в грубоватой форме, но заявила:

– Ну не знаю, чем вы там будете питаться, а я уже сыта.

НЕБОЛЬШОЙ ШАНС

– Дождешься ты у меня, - заверяю я.
– Попомни мое слово, дождешься.

– Ну, пойди и сам посмотри, - говорит он.
– Что я, обманываю?

Я иду к телефону, отложив газету.

Он, полон возмущения, тащится сзади. Сопит. Ремешки сандалий клацают по паркету.

Я поднимаю телефонную трубку. Гудка там действительно нет. Зато есть щелчки - словно периодически страстно чмокают в ухо. А с утра был гудок.

– Сандали застегни, - говорю я, опуская трубку. Бог с ним, переживем этот день без звонков.
– И не шаркай подошвами, не старик еще, кажется.

Он сгибается над застежками, что-то ворча. Что-то вроде: кажется креститься надо. Нахватался уже где-то, поросенок.

– Ну? Как же это телефон дошел до жизни такой? Кто ему помог? Прошу высказываться, - открываю я прения.

Ремешок напрочь отказывается пролезать в металлическую блестящую скобочку, куда он уже пролезал раз двести. Спокойно пролезал. Пока не связался с телефоном с трубочкой набекрень.

– Да прямо вот всегда так!
– не выдерживает он и топает ногой.
– Как нарочно!

– Как назло!
– подхватываю я.
– И еще: прямо чудеса! Прямо наваждение! Или: вы просто не поверите!

Указательный палец ползет вдоль носа, возвращается обратно.

– Это называется усы и шпага, - комментирую я.

– Какая шпага?
– живо интересуется он, грациозно вытирая палец о штанину.

– Доиграешься ты у меня, - говорю я.
– Попомни мое слово, дождешься. Доиграешься и достукаешься.

– Пожевать бы чего, - по-мужицки басит он, цитируя меня, но уже со своей интонацией.

– А ты приготовил?
– цитирую я его мать, но уже с моей интонацией.

– Тс-с, - делает он зверскую рожу.
– Кто-то попался в капкан!

Мы крадемся в кухню.

Ощипать дичь и поджарить на вертеле - дело одной минуты для опытных следопытов. Тем более, что курица еще с утра оставлена нам на сковороде.

"Пожевав", вяло дискутируем по поводу мытья посуды.

– Чегой-то опять я?
– вопрошает он.
– Я вчера после завтрака мыл.

– А я вчера - после ужина.

– Я не видел, я уже спал. Так что ничего не знаю.

– Незнание закона не освобождает от ответственности. И вообще, я смотрю, ты мне скоро на шею сядешь.

Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула... и стремительно скрывается в туалете.

– Даю пять минут!
– ору я под дверью.
– Учти, ты в доме не один!

– Ой, чего-то у меня с животом, - доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.

И вдобавок - бабушкина уже фраза:

– Боже упаси... Захворает ребенок...

Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложатся на мелодию:

– Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня...

И т. д.

– Фронт работ тебе приготовлен, - кричу я.
– Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.