Семен только сейчас понял, почему улыбалась всегда строгая Акулина, и, зная по заведенному в селе обычаю, определил, что бабы и Акулина сговорились, как потешить мир. Обычно последние телеги, килу, встречают всем околотком, и мальчишки с улюлюканьем и свистом забрасывают ее прошлогодними репьями, привязывают к его телегам побрякушки, пугают его коней. А бабы и девки, успевшие к этой поре умыться и причесать волосы, поют, прихлопывая в ладошки:

Уже сознавая себя участником затеянной потехи, Семен и волновался, и радовался, будто вернулся в далекое детство. Потом вспомнил улыбку Акулины и вдруг весело, но определенно рассудил: «И работать, и играть, и жить одними думами, одними трудами с миром, и не покачнется, не изменит судьба…»

Севшая рядом с Семеном молодая баба, в больших разбитых обутках, с тонкими плечами под кофтенкой из линялого ситца, сняла с головы свой выгоревший платок, встряхнула густыми каштановыми волосами, искрившимися на солнце, и обдала Семена крепким запахом здорового горячего тела, а уловив его смущение, запела грубоватым, но сильным голосом:

— Грапк, ты б постыдилась, — по-вятски съедая гласные звуки, прервала бойкую бабу старуха, сидевшая в конце телеги.

Но Агриппине было весело, душа ее, еще не согнутая непосильной работой, жила удалью и просила простора. Она накинула платок себе на плечи, подобралась вся и опять запела, только другую припевку:

— Ой, Грапк, чисто согрешение с тобой, — весело вздохнула старуха, и все засмеялись, одобряя бойкую девку.

Как только выехали на большую укатанную дорогу, бабы попробовали затянуть песню, но она, несмотря на их веселость, так и не сложилась. Потом на паровом поле увидели старого зайца, который, лениво и все-таки высоко забрасывая задние костыли, отбежал в сторону и оторопело вскинулся столбиком, навострив уши и дико выкатив на лоб круглые вывихнутые глаза. Но как ни кричали, как ни ухали бабы, с места не пошевелился, словно зачарованный.

— Во идол, ух ты!

Перед мосточком через ручей Агриппина соскочила с телеги и, снимая через голову кофтенку, в своих больших и мягких обутках с красивой женской неловкостью побежала к воде. Когда поднялись на другой, высокий берег, Семен оглянулся и увидел, что она уже плескалась, стоя по пояс в воде, лицом к тому пустынному берегу. Замоченные руки, плечи и спина ее мокро блестели и искрились под солнцем несомненной свежестью и чистотой. От тяжелой работы и налитых мускулов, от легкого дыхания остывающей земли, от близости вечернего примирения со всем пережитым, от теплых и завистливых усмешек баб над Агриппиной и, наконец, от самой Агриппины, увиденной в каком-то нетронутом блеске, знакомое Семену счастье вдруг затопило всю его душу. Ему показалось, что Агриппина и пела, и смеялась, и побежала к воде только для него, и такой красивой, чистой он первый открыл ее, и теперь весь мир будет любить ее.

Семен переживал то вечернее приподнятое и умиротворенное настроение, когда всему рад и охота пожелать для каждого добра, счастья, потому что сам хотел любви и ласки. «Нет, нет, — с твердой надеждой подумал он, — я должен был понять, если бы она совсем отказала. У ней не было в глазах ни обиды, ни злобы, и я теперь знаю, что мне надо увидеть ее и повторить ей слова свои. Сделаю это сразу после покоса. Нет, я ни в чем не ошибаюсь, потому что так чувствую. Я уверен, что не ошибаюсь и не отступлюсь от своего. Для меня это не игра, а цель и радость всей жизни. Ах, пережить бы Петру это свое испытание, он бы понял, что жизнь дорога не столько радостями и счастьем, сколько опытом и страданиями. А Варя успела пострадать, и даже откажи она мне окончательно, я буду горд и счастлив своим выбором, своей любовью».

У открытых настежь ворот, откуда возили навоз, уже собрались и стояли отработавшие артельщики. Погруженный в свои размышления Семен не заметил, как с его телеги слезли все бабы, а праздные артельщики, переглядываясь с ними, украдкой улыбались. Как только он въехал под крышу ворот, на него сверху, из-за створки, опрокинули ведро воды. Ему залило картуз, лицо, натекло за шиворот и на колени. Горячее, в потной рубахе, тело и испугалось, и обрадовалось внезапной прохладе, а сам он, спрыгнув на землю, начал отряхиваться, хлюпая налитыми сапогами и смеясь вместе со всеми. Когда он проморгался, то в первую очередь увидел знакомые, прикрытые ресницами глаза, которые с упрямым ответом глядели на него.

— Акулина тебя окрестила, — шепнул Семену Матвей Лисован, усаживаясь рядом с ним за блинный стол. Потом, помяв зубами густую ржавую поросль на губе, выискал глазами Акулину и, щурясь на нее и видя, что она глядит в их сторону, посоветовал:

— На твоем бы месте помять ее. Девка, язви тя, первый скус.

Праздник Петра и Павла приходится на самую красную, светозарную пору лета, однако совпадает он с началом страдных работ, и потому отмечают его урывками, да и то не в каждой семье. Зато всякому ведомо, что Петр прибавил мужику хлопот, а Павел денька убавил, значит, живи и торопись делом: солнышко пошло на укорот, птичьи песни поумолкли, кукушка откричала свое до другого года, в полях под всполохи зарниц тяжелеют хлеба, каждое деревце уже обронило по листику, а травы, те совсем грозят перестоем: чуть замешкайся — на корню зачерствеют. Заботной и неусыпной душе крестьянина не до гуляния об эту пору, хотя по святому календарю — праздник Петра и Павла.