— Так ведь мужик и есть. А тебя все время представлял в шали, тепло одетой. Потом платок еще.

— И больше ничего?

— Да больше ничего вроде.

— А говорил-де красивая.

— И сейчас скажу.

— Теперь уж не к чему, а то выйдет — напросилась.

— Варя, да для тебя, какая ты есть, слово «красивая» вовсе пустое. Его можно сказать любой.

— Легкий же ты на слово-то.

— Ты иногда падешь на ум, я — ей-богу — готов разуться и бежать к тебе, в твою Усть-Ницу. Бежать, лететь, думаю, разорвись сердце.

— Ай в Межевом свои перевелись?

— Тебя сейчас издали разглядывал, пока цыгане тут околачивались…

Варя весело махнула обеими руками и стала не без гордости рассказывать, мешая себе смехом:

— Самый-то молоденький — аршин с кепкой всего-навсего — за цыганку меня принял. Поворожи да поворожи, привязался, а у самого сапоги с загнутыми носками. Но уж наговорить наговорил — не хочешь, да поверишь.

— Поговорить они мастера.

— Ну разглядывал меня и что выглядел? — вернула она его к прерванной мысли и, сморщив губы в улыбке, посмотрела прямо в его глаза.

— Ты вся какая-то новая. Будто я тебя вечно знал и не знал. То опять покажется, будто ты хороший сон, который хочется вспомнить и увидеть еще раз. И вдруг открылась: да ты лучше в тысячу раз того, что я мог думать о тебе… Сейчас Марея встретил…

Вначале Варя слушала как-то рассеянно, с улыбкой шутливого недоверия, но потом вдруг нахмурилась и стала чересчур старательно нанизывать бусы. Лицо ее так жарко вспыхнуло, что она смутилась до слез и перестала видеть иголку и нитку. Чтобы скрыть свое волнение, положила к себе на грудь еще не завязанные бусы и, держа в пальчиках концы нитки, прервала Семена, заговорила с излишней торопливостью:

— Красиво же, правда? А ты говоришь, бог знает что. Смотрю, китаец или японец — кто их разберет — россыпью продает. Девки берут, и я взяла. Можно сделать длинные, а то и короткие. Тебе какие больше нравятся? Говори же, чего умолк-то?

Семен видел, что Варя радостно смущена, но притворилась беспечно-веселою, будто бусы занимают ее больше всего на свете:

— Как ты скажешь, короткие лучше или вот так? А так если?

— Сейчас, говорю, Марея встретил, — вернулся было к прерванному разговору Семен, но Варя опять помешала ему:

— Он мне за дорогу надоел хуже горькой редьки, этот твой Мареюшко. Будь он неладен. И ты опять с ним.

— Сбиваешь меня, Варя, — чего доброго, совсем запутаюсь.

— А я и без того знаю, что скажешь. Да что ни скажешь, все едино не поверю. Два раза увидел — и, нате вам, с объяснениями. Вот так я и поверила.

— Поверишь или нет — мне решительно все равно. Я себя знаю. Ты послушай, прошу. Варя, только одно словечко. Сейчас встретил Марея и он показался мне родней родного отца, так не о нем речь-то, он всего лишь всесвятая правда, что я знаю тебя, думаю и люблю тебя. Я сейчас, Варя, телегу, на которой мы ехали с тобой, готов целовать. Но ты поверь, я всю свою жизнь никому таких слов не говорил. Даже и не знаю, что у меня есть они. Скажи, могу я надеяться? Мне их вот сейчас нашептал кто-то.

— Что-то ты, Сеня, такое все говоришь, что прямо мурашки по коже. Да и не пойму я, о чем ты. Ведь я не сама по себе, при отце-матери. Это, Сеня, телушку со двора продают, так и о той не наговорятся да не наревутся досытечка. Куда да кому, да в какие руки. Немыслимое судишь, Сеня.

— Я, Варя, прямо дело говорю. Мать, отец — это, конечно, особая статья. Бог даст, благословят — не станут же они всю жизнь держать возле себя. Всему свой черед. Придет время, я и им поклонюсь до самой земельки. А теперь только бы знать твое слово и не топтать зря сапоги.

— Никакого слова, Сеня, — сказала она, не подумав, горячо и быстро, и Семен не поверил ей, даже слегка улыбнулся, но она тут же рассеяла его сомнение, не отступив от своего: — И не проси, и не уговаривай. А припадет попутная дорожка — милости просим. Ну наконец-то и сам Марей. Это еще что, Мареюшко? Что приволок, опрашиваю?

Марей бросил на свою телегу моток веревки с железным крюком и махнул рукой:

— Наслался ерыжка-пьянь, почти дарма отдал. В хозяйстве сгодится. А вы наговорились, надо быть? Да где, поди, всего враз не выскажешь. Но у бога дней много. Ох много, робяты.

Марей попробовал, крепко ли увязана поклажа, похлопал по шее своего конька, заправил у него под ремешок челку и озабоченно из-под руки поглядел на солнце:

— Пора нам, Варварушка, налаживаться: путь неблизкий. Давай, Семаха, до свиданьица. Теперь на Ивана-постного у вас в Межевом буду. Э-эх, в ранешнюю-то пору, на этого самого Ивана-тощего сама Тура, Семаха, сказывают, маслом текла — вот сколя его было. Мужики пудами сбывали, да и сами мастера поговеть: с Ивана-постного начнут и до рождества скоромным отрыгают. Да то надо взять в толк, у поста не у моста, можно и объехать. А по сытым-то деревням, Семаха, то-то любо проехать: торговля, веселье, песни, смех. Смех — не грех, а и грех, так малей всех. Значит, и вышло, приведет господь, повидаемся.