— Кузницу присмотрел в Ирбите, — с затаенным интересом отозвался Додон и охлопал карманы своего длинного, в талию, пиджака. Алексей Сергеевич вежливо предупредил:

— Ежели курить, так милости просим. Мы не старой веры. Жгем в избе. Тихон-то Кузьмич, говоришь, в самом Ирбите выглядел? Не покупать ли?

— Да вроде купил уж. — Додон обнес открытой папиросной коробкой всех мужчин, и все прикурили от одной спички. Сам хозяин, волнуясь, не сразу поймал папиросой огонек, а после затяжки рассмотрел толстую папиросу с золотым поясочком из русской вязи «Регалия», но не понял, что это такое, и сладко облизал уже обсмоленные пахучие губы. Зять Пахом срыву набрал полный рот дыма и держал его, надеясь ароматной папиросой вытравить зубную боль. Додон курил нежадно, с паузами, из кончиков пальцев и вернулся к хорошо начатому разговору, в котором нуждался:

— Ценой долго не могли сладиться. А теперь вроде все на мази. На пять наковален кузня, — прихвастнул Додон.

— Ого, — удивился хозяин. — И когда он только успевает, родитель твой, Тихон-то Кузьмич. Торопкой.

— Да где уж успеть, Алексей Сергеич. Мудрено. Вот и метит теперь посадить меня в городскую кузницу. Сам-де командуй. Что ж, дело нехитрое. — Додон развернул перед глазами свои толстые и сильные ладони и тряхнул ими на весу. — Дело в руках бывало. Только ведь пойдут заказы, расчеты, гости, знакомства, а холостому какое доверие. И рассудили. Затем и ехал.

— Мы, Додон Тихоныч, слово помним, — он кивнул на дверь кухни: она у меня из воли не вышла. Но поговорите, познакомьтесь и все такое. А женатому человеку в делах, конечно, весу всяко больше — жена на шее. — Алексей Сергеич рассмеялся, закашлял, поперхнувшись легким непривычным табаком. Вострые глаза у него брали насквозь будущего зятя.

С кухни вышла Сергеевна, до смешного нескладная и смущенная, поклонилась гостям, а мужу сказала:

— Приглашай, отец. Милости прошу, гостенечки.

— И то, и то, — заторопился хозяин, подточив в пальцах свои усы. — С дорожки, с морозцу в самую пору.

Он пошел вперед, гости за ним. Зять Пахом остался на месте и стал вытрясать из оставленных в жестянке окурков просмоленный табак, чтобы положить на больной зуб. В горнице был накрыт стол с кипящим самоваром. Варвара, спокойная и занятая своим хозяйским делом, расставляла закуски и посуду.

— Садись и ты, — сказал дочери Алексей Сергеич. — Чай разливать, гостей привечать. Что еще-то?

Оглядев стол, хозяин уселся на свое место и потянулся к графину:

— Вроде все как надо. Ну, гостеньки, за встретины.

Выпили по стаканчику домодельной анисовки. Выпили по другому. Взялись за капусту и холодец. Жевали усердно и молча. Только Варвара даже не пригубила, все находя дело рукам, чтобы меньше встречаться с глазами гостей, которые жадно рассматривали ее. Ей хотелось быть строгой и спокойной, будто все то, что происходит, совсем ее не касается.

А выпитое сказалось: мужчины оживились, заговорили громче и охотней, особенно завеселел Алексей Сергеич и начал хвастаться своим умением оценивать и скупать кожи. Додон, чтобы угодить хозяину, поддерживал разговор о кожах и о предстоящей Ирбитской ярмарке, но все время ждал от него каких-то иных, более важных слов. Варвара казалась ему красивей и строже, чем он умел о ней думать, совсем для него недоступной, а сватовство — пустой затеей. Все шло не так, как думалось, потому он сразу почувствовал себя неловко и все время смущенно улыбался.

— А платим, чай, не щепками. Я за копейку не стою, — хвастал хозяин, замочив и усы и подбородок капустным рассолом. В разговор развязно и весело совался Ефим, пытаясь рассказать о том, как он ловко играет на гармошке, и жалел, что не взял ее с собой.

— И-эх, оторвал бы я от жилетки рукава, — он быстро перебирал пальцами по кромке стола, лихо вскидывая чуб, и все — и говорил, и делал — для Варвары, кося на нее глазом и желая, чтобы она тоже отозвалась ему взглядом. Но Варваре Ефим был понятен с первых сказанных им слов, и она твердо определила свое слегка насмешливое отношение к нему: «Речист куда как. У нас своих таких-то хоть тын городи». На Додона поглядывала с преувеличенным равнодушием, не понимая его потерянной и жалкой улыбки. «Этот опять какой-то обиженный на веки вечные — небось ни рыба ни мясо», — сурово подумала она, наливая ему чаю. Додон неловко взял из ее рук чашку и залил скатерть. Подняв на хозяйку свои виноватые глаза, опять увидел ее безразличие и совсем померк.

А хозяин, хотя и был пьяноват и жалел хорошую компанию, однако сознавал, что мешает молодым людям, поднялся из-за стола:

— Эх, пилось бы да елось, а работушка на ум не шла. Однако пойтить лошадку вашу доглядеть. Небось охолонула, впору и попоить. Овсеца дать. А ты, Варварушка, давай тут за хозяйку. Развлекай гостей.

— И я с тобой, дядя Алексей, — заявил Ефим, обидно чувствуя себя помехой и оправдываясь с натужным весельем: — Что ж сидеть-то. Пройдусь-ка, прогуляюсь. Только и слышно: Усть-Ница да Усть-Ница. Поглядеть, какая она, ля кок.

— Погляди, милый сын, погляди, — советовал хозяин, выпроваживая из горницы впереди себя сообразительного Ефима. — Только уж от парней наших держись сторонки — драчун на драчуне, чтобы их пятнало.

Додон и Варвара остались одни. Варвара, совсем не замечая гостя, с озабоченным видом взялась за дело: перетирала полотенцем чашки и блюдца, собирала их в стопку. Боясь, что она вот-вот встанет и уйдет, Додон прокашлялся и сообщил: