— Вот и Колышкин… — начал было Семен, но быстро вскочил на колени и стал сворачивать с наката: навстречу, стремительно приближаясь, неслась почтовая тройка, с колокольчиками, лошадиным хрипом, топотом и снежным вихрем, сильно и весело обдавшим встречных седоков. В почтовых санях ехали двое: оба вместе с кожаными мешками были засыпаны снегом; тот, что сидел сзади, повернулся спиной к встречному ветру и курил в поднятом воротнике. Семен, выправив лошадь на колею, оглянулся на тройку и успел увидеть тут же скрывшийся огонек цигарки.

— И-эх, — с детским восторгом воскликнул Исай Сысоич. — И какой же русский не любит быстрой езды! Поэзия, брат. М-да. Что-то ты давеча заикнулся насчет Пал Палыча?

— А кто это?

— Да Колышкин.

— Ах да, Колышкин. Вот и говорю, все вы, и Колышкин этот, хвалите и тут же поносите ферму. А лысый, какой сидит с ним, тот прямо-таки брызжет желчью.

— Ну это, скажу тебе, отпетый ретроград. Землицу, сказывают, прикупает. Да ведь аппетит приходит во время еды. То верно, разно судят о ферме. Но тебя, Григорич, это совсем не должно заботить. Сколько бы она ни обходилась земству, какое твое дело. Всякий новый шаг никогда человечеству дешево не давался. Теперь такие хозяйства создаются повсеместно. Значит, приспела пора их, значит, пришел конец скифскому образу жизни. Может, ферма-то и есть пробуждение от вечной спячки. Конечно, замах робкий, но ведь и самые великие перемены начинались с малого. Поезжай, Григорич, и смело устраивайся, а уж я обязательно наведаюсь. Но тебя все-таки, вижу, что-то грызет. Ты же весь на виду. Грызет?

— Грызет, Исай Сысоич. Сам я, как видишь, не устроен, не улажен, и думать бы об этом не время, да вот взяло за сердце, хоть ты что.

Семен вдруг смолк и занялся вожжами. Впереди сквозь сыпавшийся снежок показались тяжело груженные сани. Мужик, хозяин, — в длинной собачьей шубе мехом наружу — неспешно шагал за возом. На скорый топот Семеновой лошади обернулся. Придерживаясь за оглоблю, стал обходить упряжку и под уздцы свел лошадь на обочину. Объезжавшим его поклонился, дотронувшись до меховой шапки рукой, в которой держал кнут. Семен ответил ему тем же приветом. Исай Сысоич опоздал с поклоном, сидя в углу, и, немного виноватый, сказал:

— Такие здесь неохватные просторы, а дорогам, дорогам, тем попросту конца нет, но вот встретился в пути человек и непременно поздоровается с вами, доброго пути пожелает, будто век знаком с вами. Я смотрю на этот обычай сибиряков, и, верите ли, во мне возвышается душа. Нет, небросов здесь человек, да и сама Сибирь-матушка уж не кажется такой дикой и суровой. Мы все сейчас живем мечтой бурь и перемен — пошли их, господь, поскорее, — только не очерстветь бы нам друг к другу во всеобщем отрицании. Не забыть бы вот эти поклоны.

Исай Сысоич, вероятно, неожиданно для себя, заверил свою мысль приподнятым голосом и немного сконфузился:

— Да я вижу, тебе не до моих восторгов, может, все-таки скажешь, что с тобой.

Семен все последнее время жил замкнуто, молчаливо, не имея друзей, с которыми мог бы поделиться своим сокровенным, да и самому ему казалось, что все заветное у него складывается хорошо, и не испытывал особой нужды ни в чьих советах. Но сегодня никак не мог собраться с мыслями. Он уже успел, правда урывочно, подумать и тайно согласился со своими переменами, так как с ними откладывалось сватовство, а новое положение обещало вывести его из беспросветной нищеты, и тогда он перед людьми и перед богом получит право на руку Варвары. Все выходило к лучшему, но он вдруг вспомнил разговор с Варварой, когда она рассказала ему, что старики, сваты, уже выпили и заручное, значит, считай, голова ее под венцом. Тогда они положили встречу на покров, и Семен, уверенный в своем счастье, даже и не подумал, что Варвара, по существу, засватана и за нее надо бороться.

— Да, да, — вдруг встрепенулся Семен, отвечая на свои мысли. — Надо бы бросить все да через Ирбит махнуть к ней в Усть-Ницу. А теперь что же выходит? Выходит, проморгал я ее, отдал в чужие руки. Пень обгорелый. Болван. Ах и поделом мне. Да нет все-таки. Ты вот, Исай Сысоич, посуди, ведь я теперь связан по рукам и ногам. А она подождет недельку-другую, да только я ее и видел. Я говорю ей, слышишь, Исай Сысоич, говорю, мол, мне нужна помощница вот такая, как ты: прямая, сильная, крепкая. А она мне спустя минуту и говорит — я и теперь вживе слышу ее решительный голос: не раньше покрова, но и не позже. А то, говорит, я и оправдаю твои слова — возьму да сделаю все по-своему. У девушки вроде день короче. Вот теперь и рассуди, как быть.

— Ты бы, Григорич, как-то по порядку. Право же, ничего не пойму.

— Да и понимать-то… Ай не догадываешься?

— Догадываюсь, да не могу приложить к твоей натуре. Я, грешным делом, думал, ты непробиваем.

— Бывает и на старуху поруха. Посоветуй лучше, как быть-то. Ну как бы ты поступил? Ведь ум за разум, ей-богу. Да в том-то и штука, не наша, не межевская. К ней, в Усть-Ницу, исправник не разрешил. А ее не сегодня-завтра окрутят. Знаешь, что это такое?

— Что ж затянули-то?

— Ну, это опять за рыбу деньги. Ты посоветуй… Эхма…

За разговорами Семен просмотрел крутой и длинный спуск к речке Супрядь, и чалый, не чуя вожжей, не удержался под гору, взял сразу во всю прыть. И как бы он ни убыстрял свой бег, его все сильней и неудержимей несло вниз: грива и хвост у него растрепались на отлете, шлея сползла, санки било на ухабах, мотало из стороны в сторону и бросало на отводы. Исай Сысоич, уютно лежавший в углу, второпях не мог ни за что ухватиться и, не осознав толком случившегося, на очередном ухабе вылетел в снег. Облегченные санки, казалось, подпрыгнули и полетели еще шибче, едва касаясь дороги. Семен успел намотать вожжи на руки и старался съехать с наката, в целину, но Чалый, заломив голову под самую дугу, уже не чувствовал хозяйской руки. На истоке горы, в запади сужающейся перед мостом дороги, откуда до берега оставалось несколько сажен, Семен выбросился из саней на заснеженную обочину и, волочась на вожжах по сугробам и кустам, все-таки осадил и остановил ошалевшего меринка. Сгоряча, веселый и сильный, бросился к нему, храпящему, испуганному, но спасенному им, хотел пожалеть и погладить его, но не смог: левая рука онемела, не двигалась, и от одного только желания поднять ее остро ныла. Пошевелив плечом, он потемнел от пронзившей боли. Придерживаясь здоровой рукой за головку санок, пытался сделать вдох и слышал, как из-под шапки на лоб и по лицу, студя кожу, хлынул обильный пот.